Майкл хотел остаться во Франции: травма несерьезная, тем более числился он военным художником. Если не сражаться, он мог рисовать, если не рисовать, то готовить, но ему все равно дали месячный отпуск.

Майкл-художник обладал особыми привилегиями, а Майкл-еврей вызывал особое сострадание. Многие думали, что эта война имеет для него глубоко личный смысл. Но Майкл не представлял, каким должен быть настоящий еврей, а ведь в Европе тысячи таких, как он, наказаны за то, к чему абсолютно равнодушны. Их выделили и изувечили, а его выделили и обласкали. Майкл не чувствовал себя евреем, но давно устал отрицать свою национальность. Признавая, что он еврей, Майкл выказывал верность Лемюэлю Джейкобу Роту, от которого унаследовал талант живописца.

В Англии ждала записка от Фрэнки, и Майкл отправился прямиком в больницу, радуясь, что его отнюдь не геройское возвращение отступает на второй план. Увы, он опоздал: ребенок уже родился. Тактичная Фрэнки наверняка скажет, что это неважно. — мол, он все равно только и мог бы, что расхаживать по коридору и курить сигарету за сигаретой.

Беременность Фрэнки стала громом среди ясного неба. Радость жены передалась и Майклу, хотя он не представлял, как они будут вместе растить детей. Война нарушила его планы, а ведь Майкл успел провести четыре успешные выставки и получить множество заказов. Фрэнки любила путешествовать, устраивать вечеринки, веселиться до утра и спать до полудня. Их совместная жизнь уже вошла в определенный ритм.

Их брак стал актом веры — они оба поверили, что прошлого довольно, чтобы выстроить будущее. А может, им обоим нечего было терять.

Как-то летним вечером она явилась к нему в студию, и они нежно обнимались, принимая благодарность за любовь. Сколько раз он писал Элизабет, умолял ее приехать, а потом бросал письма в камин? У Элизабет есть муж, хороший человек, он заботится о ней, и если Майкл любит ее, то видеться с ней не должен.

Он надеялся, что Франческа спасет его от этих нескончаемых сердечных терзаний, и за это он будет верен и благодарен ей и никогда не оглянется назад.

На свадьбе его посетило какое-то опустошенное облегчение: больше не нужно делать выбор. Некоторое время надежда и нежность к прошлому затмевали странность их положения, но постепенно оба поняли, что едва знают друг друга. Франческа до сих пор оплакивала Маккарти Брайона. Майкл тосковал по Элизабет.

Фрэнки старательно добивалась счастья, и он восхищался ее мужеством и решимостью, с которой она отмахивалась от разочарований. Она знала, что он до сих пор любит Элизабет, но надеялась, что он станет прятать эту любовь.

Он понимал, что следует быть довольным, и порой действительно бывал доволен. Франческа красива, умна, у них есть деньги и свобода, а теперь вот еще и сын.

Время превратилось в тягучий сироп. Бродить по пустому дому в Блумсбери совершенно не хотелось, и Майкл подумывал заглянуть в любимый ресторан Фрэнки и попросить у Марко завтрак.

Отцовство откладывалось до пяти вечера. Майкл вспоминал рассказы приятелей и гадал, почувствует ли, что «все изменилось», впервые взяв сына на руки. Пока он не чувствовал почти ничего.

Было холодно и промозгло, даром что конец апреля. В густом тумане растворялись и доски на памятниках, и мешки с песком, разбросанные на случай внезапного обстрела. Вроде бы Лондон не изменился. По улицам двигались серые силуэты прохожих в пальто. Фары машин и ярко освещенные автобусы появлялись и снова исчезали в желтой дымке. Майкл искал ресторан, но район казался незнакомым, и он не представлял, куда идти. Люди спешили на работу, низко опустив головы.

Внезапно душа Майкла всколыхнулась от радости. Он наверняка изменился! Майкл всматривался в лица прохожих, но те кутались в шарфы. «Скорее всего, среди них немало отцов, — думал он. — Интересно, они принимают меня за своего?» Потом он вдруг кое-что вспомнил и встал как вкопанный. Ему наступили на ногу, совсем рядом проехал автобус, и пассажиры равнодушно глазели в запотевшие окна.

Это начало новой лжи, и она прирастет к большой лжи, выросшей между ним и Фрэнки. Новорожденный мальчик не был первенцем Майкла. Он так и не рассказал жене о дочери, потому что удобный момент ни разу не подвернулся. Зачем ее расстраивать? Малышку Антье Майкл вспоминал лишь мельком, словно полузабытый сон.

Майкл стоял в дверях табачной лавки, глядя на табакерки, трубки и банки с табаком. Чтобы витрина не пострадала при артобстреле, на нее наклеили коричневую бумажную ленту, и не просто так, а в виде Тауэрского моста. Получилось очень похоже на аппликацию школьника. Зазвенел колокольчик, на улицу вышел пожилой джентльмен, спросил, что угодно Майклу, и подарил сигару. Для раненых солдат лондонцы ничего не жалели.

Свет стал лимонным: за густым туманом появилось солнце, осветившее утесы разрушенных домов и пещеры строительного мусора, половик на перекладине, словно ожидающий служанку с выбивалкой, безжалостно рассеченную спальню с обоями в цветочек и халатом, так и висящим на двери в тридцати футах над землей. Неподалеку Майкл увидел веревочные ограждения, за ними — затопленный кратер, в котором утонула перевернутая машина, еще дальше — закусочную «Лайонс-корнер-хаус».

Майкл апатично смотрел на чашку с чаем и почти не слышал звона посуды и шипения чайников. В душе со скрипом растворялась дверь.

— Сэр, вам не нравится чай? — спросила официантка.

Майкл заплатил за чай, поймал такси и поехал к станции «Лондонский мост». Ближайший поезд отменили, но, согласно расписанию на доске, следующий должен был отойти вовремя. У Майкла было целых семь часов, и перед встречей со вторым ребенком он непременно повидает первого. Ерунда, конечно, ложь в правду не превратится, и для Фрэнки ничего не изменится, но иначе Майкл не мог. «Не поздно ли? — насмешливо спросила совесть. — Думаешь, одна поездка к забытой дочери искупит все грехи?»

В поезде нахлынули воспоминания, и от собственной неверности бросило в пот: Фрэнки ему только что сына родила, а он думает о жизни, которой не случилось, и о дочери, в которой воплотилась месть Артуру Ландау.

Антье сейчас лет семь-восемь. Когда у нее день рождения. Майкл понятия не имел. Прежде он об этом не думал и вдруг пожалел, что не знает. Сегодня он постучится в дом Мэндеров и попросит разрешения увидеть дочь. Он ничего не скажет девочке и больше не придет, выпьет чаю, как обычный гость, и навсегда исчезнет.

Кент встретил Майкла синим небом, высокими облаками и сильным ветром. Холмы на горизонте ничуть не изменились, зато вокруг станции появились садики и одноквартирные дома из красного кирпича. Англия покрыта красным кирпичом, как сыпью. Майкл поднял воротник шинели и зашагал по дороге мимо недостроенных домов с псевдотюдоровскими фасадами и окнами со свинцовыми переплетами. Среди брошенных тачек и куч песка росли крапива и крестовник. Война нарушила все планы.

За Хайтом пейзаж не изменился. Зацветали сады, запах пастбищ смешивался с вонью скотных дворов. От ритмичной ходьбы неистовый порыв, пригнавший его в Кент, постепенно растаял, и, едва за поворотом показались трубы дома Мэндеров, Майкл застыл на дороге, не в силах сдвинуться с места.