Он выдержал паузу, оставил свой галстук в покое, положил свои мощные руки на бедра, словно в поисках опоры, и выпалил:

– Да я ее и сейчас люблю, если честно. Раз уж у нас сегодня договор говорить только правду.

– Говорите по делу, пожалуйста. А не то я уеду.

– Не подгоняй меня, Стелла, прошу тебя. Я не такой уж мастак говорить. Мне это тяжело дается, честное слово.

Стелла успокоилась, поставила ногу на сиденье, оперлась подбородком о колено и сказала: «О’кей, я вас слушаю».

– Это было как-то вечером. Вечер как вечер. Я только что поужинал и принял душ, собирался ложиться спать. В дверь позвонили. Я спросил: «Кто там?» Думал, какая-то ошибка, ужасно хотелось спать, я смертельно устал за день…

– Это я, Рэй.

– Рэй? Что ты здесь забыл?

– Открой мне.

Это звучало как приказ, я подчинился.

Я не должен был открывать ему дверь. Поскольку с этого дня и потом в течение почти целого месяца каждый вечер с наступлением ночи, когда все ставни в городе были закрыты, Рэй Валенти приходил ко мне.

И вот он вошел. Он был не один. С ним пришла твоя мать, она смущенно жалась к нему, опускала глаза и обхватывала руками плечи. В тот первый вечер она была в серенькой хлопковой рубашке и розовой юбке. Губы были накрашены. Видимо, это он ее намазал, потому что получилось очень криво и неряшливо. Как размалеванная кукла. На шее – нежно-голубой платочек. Он был нужен, чтобы скрыть удары, потому что потом, когда я снял с нее платок, увидел следы побоев.

Он вытолкнул ее вперед и рявкнул без всяких предисловий:

– Я хочу, чтобы ты сделал ей ребенка. Здесь. Сейчас. Я подсчитал. Сегодня подходящий день.

На самом деле это даже не он подсчитал, а его мать. Она все подсчитывала. Цены на хлеб, на мясо, на фрукты, на овощи, на макароны и рис, на томатный соус, расходы на почтовые марки, тарифы на электричество и газ. Она экономила даже на туалетной бумаге. Все учитывала в своем гроссбухе. Записывала она и даты месячных своей невестки, чтобы потом вычислить дни овуляции.

Я посмотрел на него ошеломленно, потом на твою мать.

Она смотрела в пол, изучая мыски своих туфель. На ней были лодочки золотого цвета и колготки в сеточку.

– Ты меня понял? Сделай ей ребенка. У меня не получается, и это меня бесит. Они в конце концов поверят во все поганые россказни, а мне хочется заткнуть гадам рты.

Я пробормотал: «Но, Рэй, я не могу так…» И добавил вроде еще: «Ну, все не так происходит…»

Он прервал меня, больно ущипнув твою мать за руку.

– Заделай ей младенца, или я ее отлупцую как следует.

Она застонала, бросила мне отчаянный взгляд. О, этот взгляд, Стелла! Я никогда не видел у людей такого выражения. Никогда не встречал такого глубочайшего отчаяния и ужаса.

Я сглотнул и спросил: «А как я буду это делать?»

Он разразился хохотом:

– Как ты будешь это делать? Ты хохмишь, что ли? Кровать у тебя есть? А член на месте? Ложишься на кровать, достаешь член… Ну ты и мудила!

Я ничего больше не сказал. Взял твою мать за руку и направился в комнату. Перед тем как мы вошли, он проорал с порога:

– Я вас в гостиной подожду. У тебя пиво есть в холодильнике?

Я только кивнул, не в состоянии вымолвить ни слова.

– И телик мне включи. Да погромче сделай, я не хочу слышать вашу мерзкую возню.

Я вернулся в гостиную, включил телевизор, вновь взял за руку твою мать, и мы вошли в спальню.

Стелла закрыла руками уши и встряхнула головой, чтобы ничего не слышать.

– Ты не хочешь больше слушать? – спросил Куртуа.

– Продолжай. Я хочу знать. Я хочу все знать. Это отвратительно. Вы все отвратительны.

Леони стояла возле кровати, вытянув руки вдоль тела. Я ласково уложил ее. Примостился рядом, тщательно стараясь не касаться ее. Мы оба спокойно лежали на белом покрывале из шенили.

Она сказала:

– Надо, наверное, лечь на простыни.

Мы улеглись на белье, по-прежнему одетые, укрылись в отдалении друг от друга.

Она сказала:

– Может быть, нам надо раздеться.

Мы разделись, избегая смотреть друг на друга.

Она тогда сказала:

– Надо притвориться, будто…

Взяла меня за руку, притянула к себе. Мы еще подождали, не двигаясь, не произнося ни слова. Я слышал, как в соседней комнате надрывается телевизор. В этот вечер транслировали футбольный матч. Второй тайм. Это была великая эпоха «Сент-Этьена», Платини и так далее. Рэй неистовствовал перед экраном.

Она тогда сказала:

– Нам тоже надо пошуметь.

Я завернулся в одеяло и лег на нее сверху. Стал изображать движения взад-вперед. Кровать от этого начала ходить ходуном и стучать в стену. Если он там слушал, то должен был быть доволен.

Я зарылся лицом в ее волосы и прошептал: «Не бойся, я тебе ничего не сделаю. Спи, если хочешь».

Через некоторое время он постучал в дверь. Рявкнул: «Ну хватит уже. Вы там закончили или нет?»

Мы ничего не ответили.

Он вошел в комнату. Откинул простыню. Посмотрел на нас. Расхохотался.

– Не слишком-то вы красиво выглядите!

Потом приказал Леони:

– Давай, одевайся быстрее! Валим отсюда.

И они ушли.

На следующий день они пришли. В такое же время. На этот раз он сказал:

– Надо повторить, иногда так бывает, что с первого раза не срабатывает…

И пошел на кухню за пивом. Пришел в гостиную, включил телик. И даже не взглянул, как мы уходили из гостиной в спальню.

Мы разделись, я лег на нее, мы стали раскачивать кровать. Я положил руки с двух сторон ее головы, потом прикрыл ей уши. Она застонала. Я спросил: «Тебе что, больно?» Она ответила: «Да. Только не уши, только не уши».

Когда телепередача кончилась, пришел Рэй, и они ушли.

Вся эта история длилась примерно три недели. Каждый вечер. Он хотел быть уверенным, что «дело сделано не наполовину».

Я больше никуда не ходил. Я ждал их прихода. Ставил цветы в маленькой вазочке у кровати, опрыскивал воздух духами, убирался в комнате, наводил идеальный порядок.

В последний вечер, перед тем как уйти, он обернулся и проронил:

– В твоих интересах, чтобы это сработало!

И разразился своим инфернальным хохотом.

– И это не сработало? – спросила Стелла, кусая пальцы.

– Нет, конечно, – ответил Эдмон, вновь принимаясь теребить галстук. – Это и не могло сработать. Потому что каждый вечер я ложился на нее, завернутый в одеяло, обнимал ее, вдыхал ее запах, говорил с ней тихо-тихо, шептал, чтобы она меня не боялась, что я хочу, чтобы она была счастливой, свободной, говорил, что он не успеет притронуться к ней и пальцем, что я увезу ее и спрячу в надежном месте. Она улыбалась, говорила, что это невозможно, но что я все равно очень милый.