что одним из больших преимуществ такой операции является то, что Россия больше не будет казаться на международной арене «настоящим кретином». По мнению Вяземского, отмена крепостного права также способствовала бы устранению угрозы крестьянского восстания в стиле Пугачева, поскольку «рабство — одна революционная стихия, которую имеем в России. Уничтожив его, уничтожим всякие предбудущие замыслы», — сказал он в письме к А. И. Тургеневу. Интересно, что П. А. Строганов выразил точно такое же мнение в 1803 году, будучи членом Негласного комитета, когда назвал потенциально непокорных крепостных «единственным основанием для страха правительства». Наконец, Вяземский, как и Н. И. Тургенев, повторил мысль о том, что «если государь принял благосклонно такое предложение от литовцев, зачем не примет его и от нас?»[707]

Официальная реакция на инициативы реформ

Хотя Александр I санкционировал освобождение крестьян в Лифляндии посредством пилотной схемы, запущенной в начале 1819 года, полицейские архивы свидетельствуют о том, что вопрос был не так прост, как предполагали Вяземский и Тургенев. Дело в том, что как местные, так и центральные власти, включая тайную полицию и предводителей дворянства, жестко пресекали любые предположительно подрывные действия со стороны дворянства. Это было особенно верно в отношении реформы крепостных, даже в тех областях империи, где Александр I санкционировал пилотные схемы освобождения крестьян, и несмотря на реформаторскую направленность закона 1803 года.

Дело из архива полиции за январь — март 1818 года («уголовное дело № 93») — хороший тому пример. Оно озаглавлено «Исследование случая обсуждения Виленским дворянским собранием трактата об освобождении крестьян от крепостной зависимости» и содержит русский перевод оригинального польского текста речи, произнесенной перед дворянским собранием в Вильно (Литовско-Виленская губерния) на предвыборном собрании. О направленности и тональности этой откровенной речи можно судить по следующему отрывку:

Ныне сей в славе и добродетели великий государь благополучно совершивший победу, обрел в народе своем ту степень просвещения, до которой по очереди доходили все народы и которые во всех европейских государствах имели равный успех. Я смело изъясняюсь, ибо кто мне то может запретить, что крепостное подданство людей было общим во всей почти Европе, и что ныне, кроме России, она нигде более не существует и существовать не должно. Самодержавый государь мог бы следовать своей воле, которою во всем его пространстве изъявил повсеместно: но как сие относится до дворян, коих он уважает, то и не желая их принуждать, а ожидает от благодарного сословия благодарных подвигов. Мы дворяне имеем землю, а крестьяне ради собственного пропитания для нас ее обрабатывать должны. Дадим же им в оных истинную свободу.

В заключение оратор предложил направить императору прошение по данному вопросу с просьбой распространить реформы, проводимые в Эстляндии и Курляндии, на Лифляндию. В рапорте губернского предводителя дворянства графа Плятер-Зиберха вильнюсскому начальнику полиции «по поводу происшедших сего числа в общем собрании дворян крайних беспорядков» оратор обозначался только как «делегат Пашковский». Его «предосудительные дерзости» вынудили предводителя немедленно закрыть собрание. Начальнику полиции было дано указание «запереть на ключи ту залу в которой производились выборы, и оные мне доставить, поставив при дверях караул». Дело в конечном итоге было передано царю литовским генерал-губернатором А. М. Римским-Корсаковым в подробном отчете от 28 февраля 1818 года, который завершает дело[708].

Еще одно свидетельство того, что крестьянский вопрос составлял животрепещущую проблему, дает писатель и известный мемуарист Д. Н. Свербеев. Он вспоминает, как 19‐летним студентом наблюдал, что в России повсюду, и особенно в Санкт-Петербурге, «либеральные идеи пустили свои ростки» благодаря интеллектуальной деятельности Европы во время правления императора Александра I. В результате он сам «заразился такими идеями». Свербеев описывает, как в 1818 году один из его университетских друзей вручил ему небольшую тетрадку, в которой были «юношеские мечтания об освобождении крестьян» и которую Свербеев поклялся хранить в тайне. Полностью сочувствуя им сам, Свербеев отнес записную книжку Н. И. Гречу, «тогдашнему единственному журналисту», чтобы спросить, можно ли напечатать ее без указания авторства: «С великим ужасом пробежал ее при мне издатель „Сына Отечества“ и взял с меня клятву в том, что я никогда и никому не буду сообщать о существовании подобных опасных мыслей»[709].

Обеспокоенность Греча была понятна: публичное выражение мнения по поводу крепостной реформы могло иметь серьезные последствия — настолько щекотлив был данный вопрос и в это время, и на протяжении значительной части следующего царствования. Например, одно из дел в архиве полиции от октября 1818 года касается «самого неблагонадежного» отставного ротмистра Краливного и дворянина Кашинца. Их приговорили отправить в Оренбургскую губернию «на всегдашнее жительство в уездных городах» за подстрекательство к неповиновению крестьян ратовавшего за их освобождение полтавского помещика С. М. Кочубея. Другое дело, датированное маем 1820 года, содержит подробности решения о понижении в чинах трех дворян, один из которых был поляком, и заключении их в Шлиссельбургской крепости. Они якобы среди прочего представили царю «проект об увеличении доходов государства, об освобождении крестьян от крепостной зависимости»[710].

Еще одно свидетельство чувствительности властей к крестьянскому вопросу можно найти в письме А. Н. Голицына С. С. Уварову от 24 мая 1818 года. Голицын жаловался на то, что неосторожная цензура позволила опубликовать статью в «Духе журналов», в которых содержались «рассуждения о вольности и рабстве крестьян и многие другие неприличности». Как будто этого было недостаточно, в следующем выпуске журнала (№ 20) была статья, которая ранее была прямо запрещена к публикации, но теперь вызвала настоящий ажиотаж. Голицын имел в виду текст речи, произнесенной малороссийским генерал-губернатором Н. Г. Репниным-Волконским на открытии дворянских выборов в Полтаве и Чернигове 20 января 1818 года. В ней Репнин высказывался за то, чтобы дворянство, сделавшее так много для обеспечения победы России над Наполеоном, теперь поддержало царя в поисках решения проблемы крепостных. Описывая «связь, существующую между помещиками и крестьянами» как «отличительную черту русского народа», Репнин подробно изложил этот специфически русский вариант общественного договора, не выступая, однако, сторонником освобождения крепостных.

Хотя Репнин, несомненно, чувствовал, что его замечания совпадают с позицией Александра I по крестьянскому вопросу, и вряд ли в противном случае осмелился бы их высказать, Голицын был особенно возмущен временем публикации губернаторской речи, прозвучавшей так скоро после конституционной речи царя при открытии Варшавского сейма. Голицын был не одинок в своем возмущении. 4 апреля 1818 года предводитель дворян Калужской губернии сенатор князь Н. Г. Вяземский распространил яростный ответ под названием «Послание русского дворянина к князю Репнину». Он критиковал губернатора за то, что тот осмелился подвергнуть сомнению