пускай представит отдельно свое мнение и свой проект министерству внутренних дел». Царь остановил дальнейшее развитие этой нежелательной инициативы, уволив своего адъютанта Меншикова. Те, кто проявил первоначальный интерес к Обществу добрых помещиков, сразу же отказались от участия в нем, не в последнюю очередь, по словам И. В. Васильчикова, именно из‐за непосредственной вовлеченности Каразина. Генерал-адъютант князь Васильчиков, командующий гвардейским корпусом, был среди тех, кто первоначально записался в общество, но вскоре вышел из него на том основании, что его условие полной секретности было нарушено. Васильчиков жаловался, что, если бы дела решались более осмотрительно, «с большей осторожностью и меньшим шумом, можно было бы достичь самых счастливых результатов». Его растерянная реакция на нежелательную публичность предприятия является наглядным свидетельством опасения лично участвовать в таких прореформаторских кампаниях[720].

Это, в свою очередь, несомненно, объяснялось яростным упреком, который Васильчиков получил от царя при подаче прошения. Последнее было подписано шестьюдесятью самыми богатыми помещиками Петербургской губернии и просило разрешения привести своих крестьян в «обязанных поселян» в соответствии с действующим законодательством. Однако Александр I рассматривал крестьянский вопрос и его решение как свою исключительную прерогативу, что сильно проявилось в его раздраженном ответе по этому поводу Васильчикову, записанном Шильдером. Царь принял депутацию и, зная, что собирается сказать Васильчиков, оборвал его и спросил: кому, по его мнению, принадлежит законодательная власть в России? Васильчиков не колеблясь ответил: «Без сомнения, вашему императорскому величеству, как самодержцу империи». На что Александр I, возвысив голос с досадой, ответил: «Так предоставьте же мне издавать те законы, которые я считаю наиболее полезными для моих подданных»[721].

В некоторых источниках, в том числе в записях Шильдера, этот эпизод датируется 1816 годом. Однако Мироненко убедительно утверждает, что свидетельства, особенно в том, что касается участия Васильчикова, указывают на 1820 год как на более правдоподобную дату[722]. В конце концов, если бы Васильчиков действительно получил столь резкий отпор в 1816 году, как предполагалось, насколько вероятно, что он рискнул бы участвовать во второй подобной акции четыре года спустя? Замечание, сделанное поэтом декабристом К. Ф. Рылеевым во время его допроса в 1826 году, по-видимому, способствовало путанице в отношении дат. Рылеев был завербован в Северное общество декабристов в начале 1823 года. Когда его спросили о происхождении тайного общества, Рылеев очень отчетливо вспомнил о его возникновении, что совпало с публичным обсуждением крестьянской реформы десятью годами ранее, в котором фигурировало имя Воронцова. В ответе Рылеева Следственному комитету говорилось, что он «слышал только, что оно началось в то самое время, когда граф Воронцов представлял покойному императору об освобождении крестьян»[723]. Это действительно указывает на 1816 год, год образования самого раннего общества декабристов, «Союза спасения». Тем не менее почти наверняка Рылеев имел в виду широко поддержанный призыв М. Ф. Орлова к Александру I реформировать крепостное право, который Орлов сделал в 1815 году, как упоминалось в начале этой главы. В любом случае процитированное выше письмо Воронцова от 14 апреля 1820 года к Каразину вместе с полной отчаяния дневниковой записью Тургенева от 1 июня 1820 года, цитируемой ниже, служат только подтверждением аргумента Мироненко. На мой взгляд, нет необходимости в каких-либо дальнейших разъяснениях по этому поводу.

Под давлением высших вельмож империи Александр I отступил и отказался от поддержки этой конкретной реформаторской инициативы. Его собственный энтузиазм по поводу проведения крестьянской реформы, о чем свидетельствует его заказ на несколько специальных проектов, очевидно, перевешивался как его страхом перед громким противодействием этой реформе со стороны дворянства, так и сомнительной репутацией таких персон, как Тургенев и Каразин, которые были одними из главных ее сторонников. Некоторые полагали, как, например, балтийский сторонник освобождения крестьян Тимофей фон Бок, что монарх «использует освобождение крестьян только в качестве повода, чтобы подавить единственный класс, который до сих пор сопротивлялся проявлениям тирании»[724].

Глубоко подавленный отказом царя создать Общество добрых помещиков, Тургенев отметил в дневниковой записи от 1 июня 1820 года, что эта неудача фактически положила конец надеждам на крестьянскую реформу и, следовательно, ее безнадежность достигла высшей степени. Как отметил Тургенев в следующей записи через неделю, общественное мнение обратилось против тех, кто поддержал создание общества: «Публика восстает в особенности против наших имен. <…> я, покуда, уверился, что негодование против нас происходит от того, что о нас разумеет эта публика как о людях опасных, о якобинцах»[725]. Действительно, шептали о том, что братьям Тургеневым было хорошо способствовать освобождению крестьян, поскольку, будучи владельцами немногих крепостных, они мало что теряли, в то время как Воронцов, у которого было несколько тысяч крестьян, провоцировал реальную опасность подстрекательства их к восстанию.

Настроение Тургенева не улучшилось несколько недель спустя, когда в его дневниковой записи от 15 августа появился риторический вопрос: «Неужели суждено мне переступить за гробовую доску, не видав правды, свободы в моем отечестве». Тургенев был глубоко разочарован отсутствием сочувствия со стороны царя, и особенно В. П. Кочубея, к инициативам братьев по освобождению и в более общем плане тем очевидным фактом, что подавляющее большинство дворянского общества все еще отвергало «благословенную свободу». Неудача их инициативы была типичной для русской жизни, по мнению Вяземского, который писал Тургеневу: «Ни век Екатерины, со всею уродливостью своею, век, много обещавший, ни 1812 год, — ничто не могло нас расшевелить. Пошатнуло немного, а тут опять эта проклятая Медузина голова, то есть невежество гражданское и политическое, окаменило то, что начинало согреваться чувством»[726].

Несмотря на то что реформаторам окончательно не удалось заручиться поддержкой царя для своего предварительного проекта, один исследователь справедливо охарактеризовал концепцию отмены крепостного права, изложенную в этой записке, как «одну из высших точек либерального движения в царствование Александра I»[727]. Тургенев в конце концов был вынужден признать, что было нереально ожидать от царя решительных действий в плане крестьянской реформы или по любому другому вопросу: «К концу царствования Александра общественное мнение обнаруживало много других либеральных стремлений, чем вначале; но тогда император уже не сочувствовал им: народ пошел вперед, государь же, наоборот, подвинулся назад»[728].

Пройдет еще четырнадцать лет после того, как Тургенев написал эти унылые строки, прежде чем в конечном итоге наступит освобождение крестьян, во многом благодаря тому что Александр II относительно успешно перехитрил консервативную массу непокорных дворян, которая и была причиной отчаяния Тургенева. В отличие от Воронцова Тургенев действительно дожил до этого события. На момент обнародования Указа об освобождении крестьян Тургеневу было 71 год: он умер десять лет спустя, в