Через много лет я узнал о движении за «очистку» северного приграничного города от того, что за его пределами считалось «заразными» веяниями. Однако следователи, которым поручили это задание, по прибытии в город обнаружили, что он опустел, там жила лишь горстка кликуш или пройдох, и они без конца бормотали о «других городах», «бесноватых городах» и даже о «старом городе». Среди этих личностей нашлась дородная и вульгарно наряженная старуха, она величала себя владелицей меблированных комнат и некоторой другой недвижимости. Эти площади, по ее словам, наряду со многими другими в их городе, сделались непригодными для жилья и бесполезными для всякой практической цели. Ее заявление, видимо, положило конец розыскам следователей, и они составили окончательный отчет, где отвергалась всякая угроза, исходящая от города у северных рубежей, – а тот, каким бы ни был или казался, всегда талантливо умел наводить самые коварные миражи.

Сначала, как я узнал, никто не рассчитывал на прибытие Teatro. Никто никогда не скажет и не подумает что-нибудь вроде «Teatro никогда не приезжал в наш город, кажется, им уже следует нас навестить», или «Не удивляйся, когда сам-знаешь-что приедет. С его последнего визита уже годы прошли». Они прибывают без предупреждения, без звука фанфар, знаменующего открытие сезона. Если и можно с уверенностью заявить, что их привлекает что-то конкретное, то на ум приходит разве что так называемый андеграунд, художественное подполье. Чем ближе вы к нему, тем выше ваш шанс очутиться в самом сердце их представлений. Вот так вот.

Какое-то время все это оставалось на уровне слухов, домыслов и фантазий. О любом, кто не показывался в течение нескольких дней в клубе или книжной лавке или не появлялся на каком-нибудь особом художественном событии, начинали ходить сплетни. Но большая часть разношерстной толпы, о которой я говорю, вела крайне непредсказуемый, даже опасный образ жизни. Любой из них мог взять и исчезнуть, никого не предупредив. И почти все якобы «пропавшие» бывали в какой-то момент снова замечены. Одним из таких людей был режиссер, чей короткометражный фильм «Личный Ад» был представлен в программе местного однодневного кинофестиваля. Его нигде не было видно ни во время показа, ни на последовавшей затем вечеринке. Ушел с Teatro, молвил некто блаженно ведающий, а все остальные заулыбались и захихикали, подняв последний ироничный тост.

Только через неделю кинорежиссер был замечен в одном из задних рядов порнографического кинотеатра. Позже он объяснил свое отсутствие тем, что его избили и он попал в больницу; причем уверял, что избил его кто-то из людей, у него снимавшихся, но почему-то отказавшийся или не захотевший работать на камеру. Звучало правдоподобно, учитывая направленность его творчества. Но по какой-то причине никто не верил в историю с больницей, несмотря на доказательства – повязки, которые пострадавший все еще должен был носить.

– Все дело в Teatro, – заявила близкая подруга режиссера, женщина, всегда носившая одежду только фиолетовых оттенков. – Все, что делает он, и то, что делает Teatro… вот так вот они связаны, – сказала она, поднимая два скрещенных пальца для всеобщего обозрения.

Но что подразумевалось под Teatro? Это словечко я слышал от нескольких лиц, и не все из них были художниками-эксцентриками или прожигателями жизни. Разумеется, не было недостатка в байках, что освещали природу и работу этой «жестокой труппы» (эвфемизм, бывший в ходу у тех, кто из суеверия не хотел называть Teatro Grottesco по имени). Но выстраивание из этих обрывков целостной картины, не говоря уже о степени их достоверности, – это уже совсем другая история.

Та женщина-в-фиолетовом, подружка режиссера, как-то на целый вечер приковала мое внимание, рассказывая о соседе своей двоюродной сестры, так называемом «висцеральном художнике», который работал в ночную смену клерком в сетевом пригородном супермаркете. Однажды декабрьским утром, примерно за час до восхода солнца, он сдал свой пост и направился домой по узкой аллее, огибавшей несколько торговых и промышленных кварталов, вдоль главного проспекта пригорода. Ночью выпал небольшой снег, равномерно оседая на тротуаре аллеи и сверкая в свете полной луны, которая, казалось, парила где-то невысоко над землей. Художник увидел в отдалении некую фигуру, и что-то в этой фигуре, в этом зимнем призраке, вдруг заставило его застыть на мгновение – и смотреть не отрываясь. Хоть у него был наметанный глаз на размер и перспективу, силуэт человека в переулке показался ему совершенно невероятным. Он не мог сказать, был ли тот человек низким или высоким, даже двигался ли – к нему или от него – или стоял неподвижно. Помедлив немного, художник-клерк продолжил путь – и через мгновение столкнулся со странной фигурой нос к носу посреди переулка.

Лунный свет озарил маленького человечка. Тот был совершенно раздет. Обе руки он тянул вперед, будто хватаясь за некий вожделенный объект, находящийся далеко за пределами его досягаемости. Но художник увидел, что с этими руками что-то не так. В то время как тело маленького человека было бледным, его кисти были темными, слишком большими для тоненьких запястий, к коим они крепились. Сначала художник подумал, что человечек носил большие варежки – ладони, казалось, были покрыты каким-то пухом, по консистенции схожим с устлавшим переулок снегом, выпавшим ночью. Они выглядели мягкими, не имеющими ясных очертаний, – как снег, разве что снег был белым, а руки – черными.

В общем, это было что-то вроде лап животного – так показалось художнику при свете луны. То есть на самом деле вместо рук у него были лапы, просто похожие на две черных рукавицы. Но вдруг из черной опушки, дико корчась в лунном свете, показались длинные тонкие пальцы. Вот только они не могли быть пальцами рук, потому как их было слишком много. То, что казалось пальцами, не могло быть пальцами, точно так же, как руки не были на самом деле руками, лапы – лапами, рукавицы – рукавицами. И все это время человечек становился все меньше и меньше, как будто бы удаляясь прочь от художника, загипнотизированного этим зрелищем. А потом раздался тоненький, еле различимый голосок, сказавший: я больше не могу их сдерживать, я становлюсь таким маленьким и слабым перед ними.

И слова эти внезапно превратили весь этот зимний сценарий во что-то такое, что оказалось слишком даже для самопровозглашенного «висцерального художника». В кармане пальто художник носил нож, которым вскрывал заклеенные ящики в магазине, и когда растущие из черного меха бледные отростки уже почти коснулись его лица, он вскрикнул, выхватил нож и принялся бить по ним наугад. Белый снег мигом заалел. В тех обстоятельствах поступок показался художнику совершенно оправданным – даже актом милосердия, ведь человечек стал уже таким маленьким.

После этого художник побежал по аллее, не останавливаясь, пока не добрался до арендованного дома, где жил со своей соседкой по комнате. Именно она позвонила в полицию, сказала, что в таком-то месте лежит на снегу чье-то тело, а затем повесила трубку, не называя своего имени. В течение нескольких последующих дней, а затем и недель и она, и художник просматривали местные газеты, ища упоминания о какой-нибудь необычной полицейской находке в той аллее. Но не нашли ни слова.