– Но ведь на вас это никак не отразилось, – ехидно заметила она.

– Можете не сомневаться, – кивнул я. – И, вот увидите, через два дня я докажу это, прочитав серию прозаических текстов, в которых будет продемонстрировано самое близкое знакомство с неимоверно гротескным опытом и ему будет дан голос.

– Вы сами не знаете, о чем говорите, – сказал кто-то другой, и почти все поддержали это замечание.

Я, потихоньку раздражаясь, попросил их набраться терпения:

– Два дня – и вы сами все поймете!

– Поймем? – переспросил поэт. – Черт, никто даже не знает, откуда вообще взялось название «Teatro Grottesco».

Мне нечего было ответить, но я повторно заверил их, что через несколько дней они узнают гораздо больше о Teatro, а сам думал, что за это время мне либо удастся спровоцировать встречу с Teatro, либо я потерплю неудачу, и тогда вопрос о моих липовых прозаических зарисовках потеряет актуальность.

На следующий же день, прямо в библиотеке Дез-Эссенте, куда я пришел повидаться с разношерстным собранием художников и утонченной богемы, меня сразил странный припадок. Симптомы недавней болезни еще не до конца прошли, но я не ожидал такого поворота событий. Похоже, то, что я считал простой кишечной вирусной инфекцией, являлось чем-то посерьезнее. В итоге мое бездыханное тело угодило в отделение неотложной помощи близлежащей больницы, типичное место для сомнительных нищебродов вроде меня – заштатная больничка с устаревшей аппаратурой и сомнамбулическим персоналом.

Очнулся я уже ночью. Кровать, на которую меня уложили, стояла возле высокого окна, отражавшего тусклое сияние лампы на стене позади меня. За черными стеклами ничего не было видно, только мое искаженное отражение и палата, куда меня определили. У длинного ряда высоких филенчатых окон пристроилось еще несколько коек, одна из которых также была занята телом такого же, как и я, безымянного страждущего. Той боли, что скрутила меня в библиотеке, я больше не чувствовал – да и вообще, казалось, умудрился позабыть и то, кем был раньше, и то, что раньше делал. Будто бы всю свою жизнь я провел в этой темной больничной палате – где навсегда и останусь. Это чувство отчуждения от себя самого и от всего остального ужасно мешало мне спокойно лежать на кровати, и в то же время мне почему-то было неловко подняться с постели и подойти к приоткрытой двери, что вела в полутемный больничный коридор. В итоге я нашел компромисс – сел на самом краешке матраца и босыми пятками встал на холодный линолеум. Так я просидел довольно долго – а потом из коридора послышался голос.

Кажется, говорящий воспользовался здешней системой внутренней связи – но звук особо громким не казался. Мне пришлось порядком напрячь слух, чтобы голос обрел какие-то конкретные черты, а смысл сказанного дошел до меня. Голос походил на детский – напевный, насмешливый и озорной, он повторял одну и ту же фразу: Вызываю доктора Гроддека! Вызываю доктора Гроддека! Вызываю доктора Гроддека! Звучал он будто издалека, как искаженный всеми видами помех сигнал. Вызываю доктора Гроддека! – хихикало неизвестное дитя где-то там, на другом конце Вселенной.

Я встал и медленно подошел к двери, открывавшейся в коридор. Но даже после того как пересек босиком палату и застыл в проеме, ребяческий голосок не стал громче или яснее. Даже когда я вышел в этот длинный тусклый коридор, призывы к доктору Гроддеку остались по-прежнему далекими и едва различимыми.

Будто во сне, я побрел босиком по больничному коридору на звук безумного голоса, будто бы все дальше и дальше ускользавшего от меня, пока я миновал бесчисленные приоткрытые двери в палаты, что были забиты страждущими и немощными. И вот голос, в последний раз воззвав к доктору Гроддеку, стих – будто эхо в глубоком колодце. В тот момент, когда он, такой требовательный, сошел на нет, я добрался до конца коридора. Теперь я мог различить еще один звук, бывший, надо полагать, все время здесь, – негромкий хриплый смех, идущий из комнаты прямо передо мной, по правой стороне коридора.

Подойдя поближе, я увидел металлическую табличку, что была привинчена к стене на уровне моих глаз, и буквы, выбитые на этой табличке: ДОКТОР Т. ГРОДДЕК. Из комнаты, откуда доносился смех, исходило какое-то странное сияние. Заглянув туда, я увидел смеющегося мужчину преклонного возраста, сидящего за столом перед каким-то большим шарообразным предметом, источавшим этот странный свет. Блики, идущие от прибора – это было нечто вроде стеклянного глобуса, – играли на лице пожилого джентльмена, безумном на вид, с аккуратно подстриженной седой бородкой и тонким носом, увенчанным очками с тонкими прямоугольными линзами.

Когда я ступил внутрь, доктор Гроддек даже не поднял на меня глаза, по-прежнему прикованные к странному сияющему глобусу и его содержимому.

Что же было там, внутри? Я не сразу понял, что крошечные цветы звездообразной формы, равномерно распределенные по всей его поверхности, – это не просто какое-то квази-художество, украшающее банальное пресс-папье. Они двигались – медленно плавали в этом мягком сиянии; и как же они были черны – эти паукообразные хризантемы, эти бутоны абсолютной тьмы. Они двигались с места на место, и их лепестки чуть колыхались, подобно щупальцам. Доктор Гроддек, казалось, восхищался аккуратными движениями этих чернильных придатков – глаза его едва ли не закатывались, стремясь уловить каждый нюанс перемещения звездчатых фигур на лучистом глобусе. Хрипло посмеиваясь, он, все так же не глядя на меня, опустил руку в глубокий карман своего лабораторного халата и осторожно извлек на свет божий мятый бумажный пакет. Занеся его над светящимся шаром, он чуть потряс рукой – и темные тонкие щупальца с нарастающим возбуждением потянулись навстречу тому, что просыпалось изнутри, когда мужчина перевернул пакет вверх дном.

Падавшая субстанция, казалось, прилипала к поверхности шара, но на самом деле она каким-то образом погружалась внутрь стекла. Мягкие черные звезды собирались вместе и словно втягивали ее, извивающуюся, в себя. Я так и не успел рассмотреть, что же это такое, когда все уже закончилось. И звезды снова вернулись на свои места внутри сияющей сферы.

Я взглянул на доктора Гроддека. Он все-таки обратил на меня внимание. Он больше не смеялся – его глаза холодно взирали на меня, лишенные всякого выражения. Но почему-то этот взгляд спровоцировал меня. Стоя в дверях этого жуткого кабинета заштатной больницы и глядя в глаза доктора Гроддека, я вдруг понял, что ужасно возмущен – меня трясет от негодования из-за того, что я оказался в такой ситуации. Пусть я сам замыслил столкнуться с Teatro, испытать на себе его разрушительные действия (чтобы моя проза стала анти-Teatro феноменом), но теперь я пришел в ярость из-за того, что стою здесь, я был вне себя от злости из-за того, что доктор Гроддек, не мигая, смотрит на меня. Больше не имело значения, ступил ли я навстречу Teatro, или Teatro ступил навстречу мне, или мы оба шагнули навстречу друг другу – ныне все до единого варианты сближения казались мне фальшивыми, уничтожающими саму концепцию такого контакта. Ничего уже исправить было нельзя – я принадлежал к андеграунду, я был человеком искусства, и вот я встретился с Teatro Grottesco – что означало конец меня как автора. Поэтому я был возмущен выражением глаз доктора Гроддека, которые и были глазами Teatro, возмущен всеми бредовыми фактами и надуманными обязательствами, внушаемыми им. Хоть я и знал, что Teatro преследует не только художников и лучших представителей мира искусства, окруженных славой, я, тем не менее был возмущен и обижен тем фактом, что меня определили в особую категорию. Мне хотелось наказать всех тех, кто избежал такой же участи. Поэтому я закричал во весь голос посреди этого тусклого коридора, призывая их примкнуть ко мне перед лицом явившегося нам Teatro. Наверное, абсурдно было пытаться объединить всех собравшихся здесь калек и лунатичный персонал, бродивший по обшарпанным коридорам. К тому времени, когда мой призыв был услышан, доктор Гроддек уже исчез – и его кабинет стал не чем иным, как простой комнатушкой, забитой грязным бельем.