Дорогие сестры! Пожалуйста, перестаньте покупаться на эти дела! Вы не в состоянии сладить с последствиями, и, что еще важнее, вы лишаете работы девушек по вызову. Используйте свое феминистское право сказать «нет».

В этом мире действительно немного женщин, которые могут относиться к сексу так же легко, как мужчины.

Рано утром пришел Томас и разбудил меня. Так я узнала о взрывах в Лондоне[154]. Мы разбудили Дж. и его подружку, включили телевизор на новости и час за часом в оцепенении сидели перед экраном. Новости здесь менее цензурированы, показывают больше крови, больше криков, бросаются большим числом подозрений и слухов, чем отважились бы новостные программы дома. Томас сварил крепкий кофе и подогрел молоко. Я подумывала было позвонить домой, но понимала, что нет никаких шансов, что линия будет свободна.

Через несколько часов начали оглашать списки жертв. Первое же увиденное мною имя заставило мое сердце замереть. Это было имя моей матери.

«Это не она, это не может быть она», – думала я. Дж. сжал мое плечо: мы не говорили ничего вслух, чтобы не встревожить остальных, но я знала, что он думает о том же. Мама не умерла! Она дома, в сотнях миль оттуда, смотрит новости, как и я, или гуляет со своим новым бойфрендом, или пытается дозвониться другим родственникам в разные места страны, может быть, разговаривает с отцом – не знаю. Я понимала, что ее и близко не может быть сегодня в Лондоне, но все равно меня потрясло то, что я увидела ее имя.

За всю свою жизнь никогда не чувствовала себя такой оторванной от дома!

Это была не мама, с ней все в порядке. Но я до сих пор в шоке. Хочу спрятаться, не хочу лететь домой, не хочу стоять в аэропорту, на платформе метро, разглядывая всех остальных и гадая, как и они все, кто из них вооружен? Кто может нести на себе бомбу? Случись это на месяц раньше, я бы, наверное, не вернулась. Но мой билет зарезервирован. Я позвонила в авиакомпанию – просто чтобы убедиться, ведь наверняка сегодня все пытаются улететь домой. Мое место забронировано, посадочный талон будет подтвержден. Я мало что могу сделать.

Вечером накануне моего отъезда пришел попрощаться Дэвид. Через тридцать шесть часов я буду в объятиях своего бойфренда, а он – в объятиях своей девушки. Тем временем в Лондоне, кажется, абсолютный хаос. Трудно завести хоть какой-то разговор, чтобы он не вращался вокруг всего этого. Поэтому мы говорим о сексе. О том, что нам нравится, что не нравится и что бы мы сделали, не будь этих чертовых обязательств перед другими людьми. Я возбуждена почти болезненно.

– Ты очень привлекательная, знаешь?

Пожалуйста, возьми меня, здесь, сейчас. На чемоданах.

– Спасибо. Ты тоже.

– У тебя чудесные глаза.

Да, и они не прочь посмотреть на тебя подольше.

– Спасибо. У тебя тоже.

– И ресницы…

Хотела ли я так сильно коснуться кого-нибудь в своей жизни?

– Твои тоже.

По всей видимости, существует такой феномен, в обиходе известный как «террористический секс», когда люди после травматического события, подобного тому, что только что произошло в Лондоне, проявляют сверхъестественную сексуальную активность. Это как-то связано с потребностью в привязанности. Я знаю, что так бывает. Через две недели после нападения на башни Торгового центра в Нью-Йорке я встретила в США А2 и поимела то, что до сих пор вспоминаю как свой величайший оргазм.

Существует такой феномен, в обиходе известный как «террористический секс», когда люди после травматического события проявляют сверхъестественную сексуальную активность.

– Чисто из любопытства – у тебя есть презервативы?

Если бы я могла испытать оргазм без прикосновений – маловероятный случай, но давайте ради гипотезы предположим, что это возможно, – он случился бы в эту минуту.

– Да, – говорю я. – Мне бы следовало отнести их назад и потребовать деньги обратно. Не знаю, какого рода заклятие наложил на них аптекарь, но с тех пор, как я их купила, секса у меня не было.

– Пустая трата!

Я не спрашиваю, имеет ли он в виду меня саму или профилактические средства.

Но мы не можем этого сделать. И не делаем. Ни у одного из нас не хватает смелости перейти из царства желаемого в царство определенности, где мы можем разочароваться, или больше никогда не увидеться, или захотеть никогда не расставаться. Я вижу его в белье, он видит меня без лифчика («Как так получилось, что такая маленькая девочка обзавелась такими большими грудями?» – говорит он, и мы оба смеемся), и, хотя это причиняет боль, мы останавливаемся. Мы – хорошие. Награда нам достанется на небесах, вот только я не верю в существование рая. Никакой награды не будет.

– Не реви, черт бы тебя подрал, – говорит Дж., расплющивая меня о свое плечо. Я слышу, как он хлюпает носом над моей головой. Он отставляет меня на длину вытянутой руки, смотрит в лицо. – С тобой все будет хорошо, поняла?

– Да, – говорю я.

Томас протягивает мне конверт. Он сделал для меня открытку, нарисовал на картинке оба наших дома, рядом друг с другом. Внутри, на испанском, пожелание безопасной дороги и удачи, фотокопия какой-то из работ матери Терезы, которая у него всегда висела, приклеенная скотчем, на самом верху его зеркала в ванной. Вот тут я начинаю реветь по-настоящему.

– Я буду звонить, обещаю. – Дж. прижимает палец к моим губам. – Заткнись, – велит он. – Живи своей жизнью, мы будем жить своей, все будет хорошо. Увидимся, – говорит он, как будто я иду в соседний дом, а не улетаю за тысячи миль.

Л. забирает меня в неправдоподобно огромном мини-вэне.

– На этой дороге, дорогая, всегда столько сутенеров, – говорит она и заливается смехом.

Салон набит до отказа: два чемодана, две коробки. Еще лампа и покрывало, которые я дарю ей. Времени достаточно, чтобы забежать в кафе позавтракать, и я рассказываю ей про Дэвида. Она пожимает плечами.

– Хорошие тормоза, детка, – говорит она. – Отвержение убивает, но разочарование только ранит. Ты прорвешься.

– А что, если я совершаю ошибку, возвращаясь обратно?

Я не обязана садиться на этот самолет. Я не обязана уезжать отсюда, ни сейчас, ни вообще. Мы могли бы жить в маленьком пляжном коттедже, растить детей, стареть вместе, загорелые и счастливые, и никогда больше не испытывать необходимости надевать зимнее пальто.

«Отвержение убивает, разочарование только ранит. Ты прорвешься».

Она смотрит на меня своим патентованным взглядом «специально для детишек», как будто я – особо тупая двенадцатилетка, которую надо хорошенько шмякнуть по башке.