сможем взорвать резервуары с горючей жидкостью, прежде чем окажемся в городе, то крепость сгорит вместе с жителями. Конечно, кто-то выживет, и нам придётся сражаться, но так у нас хотя бы появятся шансы. Единственная проблема — это методы… Как нам осуществить задуманное…

— Это очень просто, — Граусам щёлкнул пальцами. — Я пожертвую несколькими особями. Найкри, передайте младшим офицерам, чтобы предупредили полк — через два дня нам предстоит первое настоящее сражение. Пусть будут готовы! Мы потеряем массу времени с этим Лайдом, это точно, но победим, пусть не сомневаются.

— Так точно, — словно рядовой, отозвался полковник. Он кивнул и торопливо покинул тент. Оставшиеся офицеры переглянулись — в их взглядах читались страх и возбуждение.

***

С того момента как Пьер и Адел были схвачены прошло несколько недель. После допроса, в ходе которого выяснились все подробности ночного побоища, солдат поместили в передвижную камеру, которую в полку использовали, когда следовало усмирить гипотетических бунтарей. Она представляла собой фургон на колёсах, обшитый толстыми металлическими листами. Окон в нём не было — их заменяли узкие горизонтальные щели у пола и потолка, сквозь которые в камеры поступал не только свет, но и свежий воздух.

Пьер и Адел находились в соседних помещениях и потому могли разговаривать, впрочем, в последнее время им не хотелось. Они осознавали ужас своего положения, и осознание это выпивало их жизненные силы, каплю за каплей.

«Что теперь?» — думал Пьер, сидя на полу и обхватив колени руками.

«Что с нами будет?» — мысленного спрашивал себя Адел, прислонившись к холодной стене. Он издал слабый стон.

— Что-то случилось? — спросил Пьер. — Позвать кого-нибудь?

— Нет, — Фриншлайт в темноте покачал головой. — Просто подумал, что мы ничего не можем сделать.

— О чём ты?

— Вот смотри: на улице мимо нас всякий день снуют солдаты, проезжают машины, полные боеприпасов и оружия. Полк готовится к чему-то. Где-то там, у себя в тенте, сидит Инстернис и, наслаждаясь своей властью, отдаёт приказы. Он уверенно идёт к цели, а о нас не вспоминает. Да, мы для него преступники, заслуживающие наказания, но… — Адел взял паузу. — Только что я окончательно понял, что мы бессильны. Мы будто находимся в ядовитой комнате. Знаешь, раньше была такая пытка… В камеру с одним небольшим застеклённым оконцем помещали человека. Оконце то выходило в газовую камеру, где своей смерти ожидали родные и близкие этого человека. Ему предоставлялся выбор: сотрудничать или нет. Если он отказывался, дорогие ему люди умирали на его глазах. Мы тоже, видимо, смотрим на нечто ужасное, но выбора у нас, в отличие от пытки в ядовитой комнате, нет.

— Я всё равно тебя не понимаю, — признался Пьер. — По твоей аналогии нечто ужасное — это действия нашего полка. Мне казалось, ты достаточно сознателен, чтобы хранить верность армии, даже несмотря на свой проступок. Ты ведь добровольно пошёл на службу, если память мне не изменяет.

— Я был гордец, — Адел рассмеялся. — Я хотел доказать, что могу стать великим, а теперь сижу в камере с человеком, которого невольно втянул в этот ужас.

Фриншлайт ненадолго замолчал. Он продолжил, только после того как подавил в себе чувства.

— Не знаю, может, эта ситуация изменила меня. Во всяком случае, гордыня отступила, и к войне я охладел. Ведь я думал, что всё будет иначе. Что солдаты окажутся благородными и честными людьми, хотя бы, офицерский состав, что командование будет нам чем-то вроде семьи, а на деле… Нет, я разочаровался в службе. В службе и в себе. Я больше не хочу смотреть ни на жизнь полка, ни на сражения, ни на что. Не хочу слышать приказов… Я хочу покоя и свободы. Но что я могу…

— Знаешь, я не виню тебя, — сказал Врей. — Когда нас забрали, мне было чертовски страшно, но теперь всё равно.

Он немного помолчал и снова заговорил:

— Там, в госпитале, я влюбился в девушку, признался ей и после отказа едва не сошёл с ума. Но теперь я даже не вспоминаю об этом. Возможно, оттого, что я не знаю, как долго протяну… Быть может, я умру завтра. Буду расстрелян как военный преступник или что-то вроде того. А раз так, то смысла бередить раны нет.

Адел не ответил, но Пьер услышал, как его собеседник ухмыльнулся. Юноша прикусил губу и подумал, что зря затеял этот разговор, но что-то заставило его продолжить.

— Мне тоже надоела армия. Поэтому, если нас вдруг простят, я уйду и никогда больше не возьму в руки оружия… Ну, может быть, если только, сам этого захочу, — промолвил Пьер.

— Я поступлю так же, — отозвался Адел. — Но, думаю, мы зря тешим себя иллюзиями. Нас не отпустят. По-крайней мере, без веской причины. И…

Офицер хотел сказать что-то ещё, как вдруг у входа в фургон раздались шаги, и в замочной скважине послышалась возня. Дверь со скрипом открылась, и внутрь с электрическими фонарями вошли четверо мужчин. Он приблизились к камерам, и один из них пробасил: «Живо к стене!».

Заключённые повиновались.

— Что-то случилось? Нас отпускают? — спросил Пьер.

— Заткнись, — ответили ему, после чего парень услышал, как солдаты отпирают решётчатую дверь камеры. Вскоре на запястьях Пьера и Адела оказались наручники, и нерадивых солдат повели к выходу.

«Едва ли нас ведут, чтобы погрозить пальцем и простить. Нет, здесь что-то не так», — решил Адел. Он покорно шёл и не решался задавать вопросов, рассудив, что пока не время и не место. Наконец, он вместе с Пьером оказался на заснеженной поляне перед металлической камерой. Офицер ожидал увидеть всё, что угодно, включая эшафот, но к его удивлению перед ними предстал Инстернис Граус собственной персоной. Он был одет в офицерскую форму — чёрные брюки и китель, руки в перчатках, на голове — фуражка с чёрным козырьком.

— А вот и они, — губы эовина расплылись в улыбке. — Думаю, вы оба весьма напуганы…

— С чего бы? — огрызнулся Адел. — Я один здесь виноват, значит, один и должен бояться! Правда, мне плевать, отдадите вы меня под трибунал или убьёте прямо здесь по законам военного времени.

— То есть, своей вины ты не признаёшь? — Граус лукаво сощурился.

— Признаю, — Фриншлайт потупился, — я не должен был позволять эмоциям и гордыне взять над собой верх. Впрочем, тех ничтожеств, которые теперь, наверняка, остались калеками, мне ничуть не жаль. Я просто подогнал их тела под их души, ничего больше. Нет, я виноват не в том, что покалечил их, а в том, что позволил себе — дворянину и офицеру, пасть до мести этим ничтожествам. В былые времена,