постепенно прояснилось. На нём можно было увидеть и прочесть, что исход переговоров обещал быть удачным. В последний день, когда назавтра объявили отъезд, в явринском костёле прочитали во всеуслышание на венгерском, польском и немецком языках заключённый договор.

Король преподнёс в подарок Елизавете несколько соболевых шуб, привезённых из Польши, и получил от неё несколько выносливых коней. Ещё прежде, чем нам сообщили условия, мы все заметили, что королева с почти материнским доверием вела себя с нашим государем, а на её губах появилась улыбка, только печальная.

На Масленицу король пригласил Елизавету в Буду, которая обещала ему там быть. Об условиям мира говорить не хочу, потому что, как окажется позже, и она, и всё, что мы с помощью кардинала с великим усилием тут сотворили, удивительным Божьим приговором обратиться в ничто.

В последний вечер король мне доверчиво объявил, что королева Елизавета проявила к нему доброту и с полным доверием обещала, что уступит венгерский трон, соединив его со своей старшей дочкой, что будет любить его как сына, во всём поддерживать и помогать ему не перестанет, лишь бы он старался из рук Фридриха, короля Римского, какими-либо средствами вернуть её сына и его корону, а вместе с ним наследственное Австрийское княжество, которое тот захватил.

Когда наступило время уезжать, король, королева, кардинал, все мы были в самом лучшем расположении духа, радуясь, что подписали мирное соглашение, и обещали себе от него прекрасное будущее.

Я, который так давно имею честь и счастье оставаться при особе короля, должен признаться, что давно таким весёлым, таким радостным, таким оживлённым его не видел. Я упрекал себя в том, что удивительным внутренним расположением чувствовал грусть и беспокойство, как если бы именно в эти минуты предвкушал какое-то разочарование и новую катастрофу.

По просьбе королевы декан Ласоцкий, из нашего двора, который при составлении мирного договора был правой рукой кардинала, остался в Яврине. Все в хорошем настроении возвращались в Буду, кроме меня, который ехал назад более грустным, чем когда ехали в Яврин. Это происходило 14 декабря.

Пути Господни неисповедимы… Когда Цезарини радовался своей победе, а мы – окончанию войны, сначала мы столкнулись с тем, что, оставшиеся в Буде паны, услышав о выгодных условиях мира, сразу подняли голос против него. О том, чтобы наделить дочек Елизаветы приданым за счёт государства и оторвать хотя бы пядь земли от него, они и слышать не хотели.

Кардинал позволил им кричать и горлопанить, как обычно, ждал, что буря с громом пройдёт и умы успокоятся. Он льстил себе, что сможет их склонить. У него не было привычки в собрании, состоящим из множества голов, пытаться идти одному против всех, но, беря противников по одиночке, принуждать сменить мнение, и только тогда выступал, когда обратил большинство. И тут, несомненно, так бы обошёлся с другими, если бы Бог распорядился иначе.

Когда мы покидали Яврин и попрощались с королевой, мы все её видели уставшей, бледной и не слишком крепкой, но, впрочем, вполне здоровой и ни на какие недуги не жаловалась.

Через четыре дня вдруг сначала гонец из Яврина, потом сам декан Ласоцкий прискакали с той невероятной новостью, что королева Эльзя на третий день после нашего отъезда неожиданно умерла.

Описать вашей милости тот ужас и удивление, какие нас охватили, боль и скорбь короля, практически отчаяние кардинала Сабиньского, дело которого, несколькомесячный труд пропал напрасно, слабыми словами не смогу.

Причина такой внезапной смерти, известная одному Богу, по-видимому, останется навеки закрытой. Это было, возможно, приговором Провидения, но, думая по-человечески, могло также быть делом злодеев, которые надеются воспользоваться в свою пользу замешательством. Не хочу быть судьёй, потому что свидетелем не был, но императору Фридриху мир был не на руку, так же как завербованным чехам. Могли найтись такие, что хотели похоронить с Елизаветой и трактат, заключённый ею.

Ласоцкий рассказал о неслыханном замешательстве в Явринском замке, о плаче верных женщин у тела королевы.

Кардинал же, хоть умершую было ему жаль, время не терял. Он прекрасно видел, что на заключённый мир рассчитывать было нельзя, и что тут же должен был заново приступить к переговорам с императором Фридрихом, опекуном сына королевы, с которым было гораздо трудней достигнуть цели.

Поскольку император с самого начала настаивал на правах преемника и склонить его к полному согласию даже кардинал не надеялся, ограничиваяясь уже тем, чтобы обеспечить на несколько лет перемирие.

По правде говоря, епископу Сабиньскому никогда не было дел до интересов нашего пана, на первом месте для него было дело христианства, лишь бы сделать возможным поход против турок. Что последует после одержанных побед, о том он заранее не думал. Также не стоит ему приписывать злой умысел, что готов бы нами пожертвовать ради защиты креста.

По его побуждению туда уже однажды прибыло турецкое посольство, которое предлагало нам мир, по правде говоря, с тяжёлыми условиями, но когда о них можно было договариваться с греками, ушли ни с чем.

Цезарини постарался, чтобы их принимали с большим великолепием и военной пышностью. Турки и сопровождающие их греки, которые, отвергнув Бога, служат нехристям, удивлялись нам, но ничего не достигли.

Всё тут у нас звучит и слышится будущей войной. Торопит к ней Палеолог, жаждет её папа, призывает к ней, обещая помощь, весь христианский мир, да и наш молодой господин душой и сердцем её желает. Наконец ваш слуга, который посылает вам эти слова, тоже хочет войны и рад бы видеть её законченной, чтобы мы вместе с королём поспешили в помощь нашему королевству, на которую с одной стороны силезские негодяи нападают и грабят, с другой нападает татарин, правда, почти к нашему Львову подъезжает.

Бог знает, защитает ли нам когда-нибудь в будущем история то, что, забыв собственную родину, отказавшись от собственных дел, стали на рубежах сражаться за Христов крест.

А наш молодой государь, который, отказавшись от всяческих удовольствий своего возраста, одев доспехи, ждёт тут, скоро ли ему дадут знак идти в бой, и стоит послушный на этих часах Христова солдата, разве не заслуживает наивысшей славы?

Что с нами, изгнанниками, будет на службе против врагов креста и какова будет наша доля, если жив буду, не премину написать своим неумелым пером вашей милости, моему достойнейшему господину. Целую ноги вашей милости, поручая недостойного слугу вашим молитвам.

VIII

Грегор