Здесь в справедливую похвалу нашему пану можно сказать, что он показал терпение и хладнокровие, совсем необычные для своего возраста.

Монархов юного возраста нам непривычно видеть такими послушными к приговорам судьбы, такими мягкими в невзгодах, такими милосердными к людям, которые на них наступают и настаивают.

Ибо, восхищаясь великим талантом обращаться с каждым, нельзя отрицать то, что кардинал своей настойчивостью, уговорами, аргументами держал короля несколько месяцев, так сказать, в осаде. Могу смело сказать, что пока он был в Яврине, мы были спокойны, а зачастую только тогда свободно вздыхали, когда он нас покидал, переставал настаивать и терзать. Но тогда его заменял декан Ласоцкий; я был почитателем знаний, серьёзности и его большого ума, но, тем не менее должен признать, что часто королю и нам из-за своей настойчивости он казался невыносимым. Потому что не было ни дня, ни часа, за столом и разговорами, чтобы мы не слышали одну и ту же песнь, как мир был желателен для церкви, христианства и страны, и славы нашего пана.

Если кардинал нам не пел этого гимна, тянул об этом песню декан Ласоцкий. На что мы отвечали благочестивым хором: «Дай Бог!» А когда потом доходило до разговора с венгерскими панами, они возмущались и кричали, что, хотя мир им желателен, они его с позором для себя и с уменьшением границ государства заключать не могут.

Наконец прибыл в декабре уже смягчивший королеву кардинал, очень обрадованный тем, что привёз. Он объявил, что королева была готова лично встретиться с Владиславом в Яврине и вести переговоры о мире напрямую с ним.

Издалека это, возможно, казалось мелочью, всё-таки было большой победой, одержанной над умом королевы. Ибо нужно знать, какие у нас были доказательства того, что королева раньше горела ненавистью и самым горячим желанием мести против нашего государя, и не только пустить его на глаза, но имени его при ней не позволяла упоминать без оскорбительных добавлений.

Поэтому не обошлось без слёз, без великих усилий, без унижения, после чего её гордый ум и переполненное горечью сердце позволили себя склонить к этим уступкам. Некоторые из венгерских панов так же испугались какой-нибудь засады и предательства, как королева Эльза, которая (как оказалось позже), ожидая прибытия Владислава, заранее посадила в замке значительное число чехов и австрийцев.

Сначала венгерские паны не хотели отпускать короля в Яврин, несмотря на гарантию кардинала и его заверения. Говорили, что от королевы, которая уже не один раз покушалась на жизнь Владислава и посылала к нему убийц, всего можно ожидать.

Но так решил сам король, муж всегда большого сердца и такого благородства, что никого в неблагородстве заподозрить не мог. Он заранее объявил, что не боится, не может показать страха, что доверяет королеве и с маленьким отрядом пойдёт в такой же безопасности, как в собственный дом. Тщетно его старались переубедить, железной волей он настаивал на своём, а сколько бы раз он её не объявлял, венгры знали, что сломить её не даст.

Неисчерпаемой доброты, всегда готовый простить, как отец, щедрый и расточительный, король имел в себе то, что, когда зачерпнул собственную мысль из сердца, никому не позволял её отнять у себя. Поэтому и в этот раз отъезд в Яврин был делом решённым, на что венгры смотрели косо.

Также к свите короля назначили преимущественно польский двор. Двое молодых Тарновских, двое Завишей, также несколько из старшин, декан Ласоцкий, потому что этот никогда не уступал, когда шла речь о более важных делах, наконец и тот, кто пишет эти слова, как капеллан и исповедник был присоединён к кортежу.

Кардинал Цезарини сопровождал нас как заложник, поручитель и посредник, и как был рад, что довёл нас до этой встречи, выразить трудно. Наверняка король, наш государь, тоже ехал не без волнения, и его молодое лицо об этом свидетельствовало. Несколько лет воюя с королевой, зная её как непримиримого врага, в конце концов ехать к ней было жертвой, которую только такой хитрый муж, как кардинал, мог выхлопотать. Это была жертва для церкви и дела всего христианства.

Королевский отряд, достаточно многочисленный для его достоинства, был, однако, слишком маленьким, чтобы вызвать какое-либо опасение. Когда подняли решётку, мы увидели в замке рыцарский двор Эльзы и господ, которые ей служили, довольно пышно наряженных и вооружённых. Дело явно было в том, чтобы не показать бедность перед чужими.

Нас всех с королём кардинал вёл по лестнице к верхней зале замка. Там нас ждала королева Эльза, которую Владислав никогда не видел, и они встретились первый раз. Я, что видел её некогда издалека в путешествии из Праги в Знаймы рядом с отцом Сигизмундом, тогда молодую, свежую и красивую, с трудом мог узнать в преждевременно увядшей женщине, постаревшей, с восковой кожей, похудевшей и выражающей всей физиономией такое страдание, что даже в сердце врага пробудила бы милосердие к себе. Несмотря на это, в ней было величие императорской дочки и остатки красоты.

Когда король Владислав вошёл в залу и, отдав поклон, робко к ней приблизился, королева, всмотревшись сначала в его лицо, которое выражало доброту, точно склонённая к нему внутренним волнением, подала ему обе руки.

Это первое приветствие прошло довольно молча, но успешно, а кардинал, взяв за двоих голос, сблизил их ловкой речью, к которой был готов. Это повлияло на взаимоотношения лиц, принадлежащих к обоим дворам, которые смотрели друг на друга недоверчиво и строго, а позже сразу стали дружелюбней друг к другу относиться.

В тот день, как я думаю, ни до каких переговоров не дошло, едва дошло до взаимного сближения и понимания. Принимали нас без роскоши, но так, как подобало королеве, и ни в чём недостатка не было, а с размещением в замке проблем не было. Нам отдали целое крыло, и хотя кардинал гарантировал безопасность, всё же польская королевская стража ночь напролёт, сменяясь, бдила. Мы заметили, что и чехи тоже стояли на часах и не спали.

В последующие дни, поскольку переговоры не прошли быстро и легко, какой-нибудь из этих излишних мер предосторожности с обеих сторон пренебрегали, всегда, однако, нужно было охранять короля.

Преодолев первое опасение при встрече с королевой, как бы она не мучила его излишними упрёками, Владислав вернул свободу ума, и, так как желал показать, кем был в действительности, так, думаю, и сделал это. Лицо королевы, в первый день хмурое и мрачное,