ПЕРСИВАЛЬ

Нет, любовь моя, будет. Солнце взойдёт и озарит ярчайшим светом страшных старых монстриков, которые резвятся в твоей бедной головушке, и всё опять сделается красивым, как радуга. Для этого солнце и предназначено.

Есть истории очень старые и очень сильные: они пустились в странствия из Родины в Страну, видящих и тех, кого видят, в Край неистовых ранчеро, в Край пурпурной кукурузы и в Край молока и жажды. Истории эти путешествовали безбилетниками: прятались в кораблях с переселенцами, выходили подышать и размять мышцы только в случае крайней необходимости. А когда корабли приземлялись, истории, собрав всю силу, вырывались на свободу и мчались во все стороны, переодевались в местную одежду и плясали на сценах, носили цветы в волосах. Истории – они такие. Они любят беспорядок, в особенности если устраивают его сами.

Многие из этих историй связаны со сном. Это потому, что мы все боимся спать. Мы пронизаны этим страхом до глубины души, до мозга костей. Пантера, медведь, кроманьонец находят спящего ребёнка. И вот мы рассказываем историю о девочке, которая уколола палец о навигационный прибор и заснула на сто лет. О девочке, которая съела яблоко, которое не было на самом деле яблоком, и погрузилась в глубокий сон, пока красивый бизнесмен с патентом на «Клин-Кроп» [85] не пришёл и не поцеловал её – тогда она проснулась. О мудром учёном, который отдал все свои записи просто так, и ассистент навеки погрузил его в сон внутри дерева.

С Анхисом, Мальцовым Доктором, всё вышло по-другому.

Он не уколол палец и не съел яблоко – ни настоящее яблоко, ни какое-то ещё. Он не отдал свои волшебные книги.

Просто сотня тонких, длинных, медно-золотых волосков запуталась в его собственных волосах, прилипла к коже, прицепилась к ботинкам. Просто пахло от него сумахом, озоном, кофе и возможностями; и маминым супом-пюре из мальцового молока; и сигаретами Гесиод; и макушками новорождённых двойняшек; и толстой, хорошей бумагой, на которой рисовали снова и снова, пока она не почернела от края до края. Просто он не был голоден и не мечтал о мотыльковых стейках, или жареных ореховых пирогах, или поросячьих пирожках, или заварном креме из яиц казуаров, и набил желудок меренгами из мальцового молока, сыром из мальцового молока и абрикосами (то есть на самом деле не абрикосами, но красновато-чёрными, красивыми, карамельными фруктами, которые съёживаются, когда человеческая рука пытается их сорвать), и яблочным пудингом из мальцового молока, и бланманже, и китопудингом, и сабайоном, и кит-ногом, и всякими другими яствами, в которых были сливки, молоко и сыр, всё из мальцового молока, жирного, пряного и бесцветного, которое добавляли не жалея. Он так наелся впервые за всю свою жизнь. Он ел, словно хотел заполнить свободное место даже внутри костей.

В историях-безбилетниках, вроде этой, решение часто оказывается простым. Слишком простым, чтобы о нём догадались раньше времени, и королевство успевает заснуть, и все прялки сжигают, и гномы сооружают стеклянный гроб, и волшебника хоронят в основании замка. «Ох. Ох. Я должен был догадаться. Если бы я только знал».

Мать знает, как пахнет её ребёнок. Даже когда она больна, даже когда она сошла с ума, даже когда она не видит собственной руки перед собой, она узнает своё дитя. Своё бедное, маленькое дитя – да что же приключилось с этим ребёнком? Он такой маленький, невероятно маленький – такой худой ребёнок не может быть здоровым. Что она может сделать, что же в её силах, чтобы он вырос? Чтобы стал сильным, чтобы стал правильным? Нет ничего важнее, чем дитя, настолько больное, что у него всего лишь четыре жалких, иссохших отростка, и желудочек такой малюсенький, что и глоток молока не поместится.

«О, телёночек, бычок, припади к нашей груди. Мы не заметили тебя. Это не твоя вина, бедный ягнёночек. Мы сами виноваты. Стой спокойно. Не ёрзай. Мы всё исправим. Мы поцелуем, поцелуем, поцелуем – и больше не будет болеть. Больше ничего не будет болеть».

* * *

Мальцовый Доктор не заснул на сто лет. Он заснул на десять. Но спал он не по-человечески. Никто не подоткнул ему одеяло и не сказал: «Закрой глаза, мой дорогой, – не открывай, не подглядывай. Помолись. Считай овец, которые на самом деле не овцы. Тише. Спи». Сон его был сном мальцового кита. А во сне кит может двигаться, может вздрагивать. Сон кита не похож на наш, апатичный, глубокий, распластанный и смертеподобный сон приматов. Это даже и не сон на самом деле. Это острый, вертящийся кончик меча, который колет поверхность мира в сотне мест сотню раз (хотя на самом деле он своими прикосновениями вырезает воистину бесконечную, неосязаемую инталию [86]), но никогда не рассекает её насквозь.

На самом деле это не сон. И не молоко. И не кит.

Поместите плёнку в проектор. Прокрутите вперёд. Стоп. Прокрутите назад. Стоп. Прокрутите вперёд опять. Теперь вытащите и засуньте обратно поперек. По диагонали. Сложенной пополам. Сложенной втрое. Вчетверо. В двенадцать раз. В тысячу четыре раза. Поместите её перед источником света. Прокрутите вперёд. Стоп. Прокрутите назад.

Вот как спит мальцовый кит. Это похоже на сон. А ещё – на прыжки. Это сон, смахивающий на пантеру.

Но мальцовым китам всегда, всегда снятся сны.

Вот что снилось Мальцовому Доктору у его прялки, в его стеклянном гробу, в корнях его дерева:

Киты путешествуют небольшими стадами. И Мальцовый Доктор путешествовал с ними. Море, по которому он плыл, было всех цветов. Он не чувствовал ни рук, ни ног, но знал, что они у него есть. Он плыл без усилий. Он ощущал себя большим. Мальцовый Доктор нырял и кружился в волнах, и каждая волна была таким же краем, как его собственный Край молока и жажды, но он не остановился, он не мог остановиться, чтобы их разглядеть.

Рядом с ним плыл кит, который на самом деле был не китом, но угрюмой девочкой с растрёпанными тёмными волосами и кислым выражением лица. Она была в платье из маков, и её тело было одновременно телом кита и телом ребёнка, как и его собственное. Она повернулась к нему в Море Всех Цветов и сказала:

«Лучше бегите, ваше величество, а не то я вас съем».

Он поплыл быстрее рядом с нею. Быстрее, и ещё быстрее. Она была такой стремительной.

«Разыщи меня через два года», – бросила она через плечо и взмахнула плавниками, которые не были на самом деле плавниками.

«Но я тебя уже разыскал», – ответил он.

И тут оказалось, что она сидит на дне Моря Всех Цветов, расправив вокруг себя подол кружевного платьица, и оранжевые бутоны то раскрываются, то закрываются, словно кровавые целующие рты. Вода колыхала её волосы, и они веером разошлись вокруг её головы, словно корона из чёрных змей. Она нарисовала что-то на песчаном океанском дне палочкой. Вот что она нарисовала: