— Горы, — поправила Свешникова Мария. — Для аборигенов они наверняка — горы.

У самой стены стояли два чугунных стула.

— Рояль в кустах, — обрадованно рассмеялся он.

Внизу текла незаметная жизнь: кое-где курились дымки, крутилось мельничное колесо, на улице время от времени показывались человеческие фигурки — с этого места властелин мог видеть своих подданных, но мог кинуть взгляд и за границу, туда, где за голубой пеленою угадывалась другая крепость.

— Представь, — сказал Свешников, кивком указав на стену, у которой они сидели, — все хозяева замков были «невыездными». Им отсюда не выбраться было без войны.

— Бедные! Не ведали, что могут просто дождаться перестройки.

— Нам так внушили, что Средневековье — мрак, что я уже не могу представить, чтобы в те дни можно было относиться к чему-то серьёзному с юмором. Острить так, как ты, сидя на музейном стульчике. Да и ни на одном из этих: здесь не монаршее место. Скорее всего, тут сиживали какие-нибудь придворные философы или поэты… Впрочем, какие стихи на таком ветру? Сдувало, наверно, пудру с париков.

— Спустимся в деревню и купим пудры.

— Сперва — парики, — отозвался Свешников. — Но не сию минуту.

— Хочешь задержать мгновенье…

Он вздрогнул, представив, какая это будет катастрофа: если остановить время, то что станется с видимым миром? «Пропадёт всё, — сказал он про себя. — Но это уже маразм — думать о таких вещах, сидя рядом с любимой женщиной… С любимой? — поразился он. — Вот так всегда и бывает: чтобы узнать правду, нужно проговориться».

— …и поселиться здесь? — закончила она.

— В замке?

Мария не ответила, и он продолжил, уже серьёзно:

— Что ж, мы стали бы другими людьми. Странно жить над такой вот игрушечной страной, над этими… оловянными солдатиками. В штатском, однако…

— Ты когда-нибудь бывал в настоящих горах?

— На Кавказе, а однажды — на Тянь-Шане… Я знаю, почему ты спросила. Там и в самом деле приходит это ощущение: «Кавказ подо мною. Один в вышине…» Банально, конечно, да и ощущение было всё же какое-то иное, своё, но удивительно, как все знают лишь одну эту строчку: только её и вспоминают, поднявшись наверх.

Он тоже только её и вспомнил, поднимаясь на Эльбрус. Тогда и снежные вершины оказались под ним, и он сам — над миром, и странно было остро осознать — нет, не вспомнив ещё одну строку, а словно бы самостоятельно дойдя, — что где-то внизу, под ногами, ещё и люди гнездятся в горах.

Теперь ему предлагали гнездиться самому.

— Мальчишками мы играли в «Царя горы», — вспомнил он.

— А если мы узнаем, что повзрослели?

— Тогда предложение — не для нас.

Дмитрию Алексеевичу оставалось уже немного до возраста, когда выходят на пенсию в Германии, и поселись он в любом захолустье один, бобылём, власти его не беспокоили б; его самого такой вариант не устраивал: не будучи, увы, ни поэтом, ни философом, которых так кстати только что помянул, он страшился тронуться умом от безделья и одиночества — недаром в недавних планах видел себя живущим непременно по соседству с русской библиотекой какого-нибудь университета. Марии было сложнее: от неё всё ещё требовали искать работу — рассылать во все стороны свои резюме, а полученные отказы предъявлять куратору из социальной службы. При общей безработице это было бесполезное занятие, оттого что если кого и нанимали, то — молодых, но когда бы Марии вдруг и повезло в этом, то уж никак не в подобном посёлке из нескольких домов, а — в большом городе, и тогда снова пришлось бы переезжать, бросив все утешительные игры — и в дочки-матери, и в солдатиков, и в «Царя горы».

— Странно мы рассуждаем, — прервала Свешникова Мария. — Судим то, чего и разглядеть не можем толком без бинокля.

— Так давай же спустимся, побродим там внутри. Посмотрим, захочется ли потом уйти оттуда по своей воле.

Но и внизу они судили так же — в деревне, в посёлке, в городке, — так и непонятно было, как назвать эти несколько рядов стоящих в зелени домиков, мимо которых от мельницы на самой окраине до кирхи в центре можно было дойти за пару минут, — только не городом, потому что города они знали — другие.

Начали они с мельницы — и надолго замечтались, глядя, как смешиваются быстрые и медленные воды.

— Что это — я чуть не заснула? — встрепенулась Мария. — Недолго и в воду свалиться…

— Вот как русалки заманивают, — засмеялся Дмитрий Алексеевич. — Чаще, правда, мужчин. Да и что русалки — там, за колесом, в омуте, — там водяной живёт.

— И черти водятся.

— И всякая нечисть. Представь, каково тут жить — выходить к колесу каждую полночь…

— Тебе никогда не хотелось жить на даче?

— Только — на взморье. И только с набегами в Ригу.

— Когда-то я тоже собиралась во всякие набеги, — невнятно сказала Мария и вдруг всхлипнула.

Дмитрий Алексеевич тревожно обернулся, но она смотрела в сторону. Поинтересоваться, в чём дело — как сделали б и посторонние, — он не решился, догадываясь, каким может быть ответ.

— Что же теперь поделаешь? — тихо проговорил он.

— Ты всё знаешь?

— Нет.

— Я совсем одна, — больше не скрывая слёз, отозвалась Мария.

— Не одна. Я всегда помогу, только позволь. Одна ты не останешься никогда. Но ты много таишь от меня.

Дмитрий Алексеевич не рассчитывал на ответ, но она кивнула — и всё-таки ушла от рассказа, лишь после долгой паузы выговорив совсем общее:

— Как-нибудь доживём.

«Сколько мне осталось? — вдруг подумал он. — Здесь даже некому будет похоронить». Об этом ему следовало бы задумываться ещё в Москве, но тогда не получалось заглядывать так далеко: сам отъезд был столь важным шагом, что виделся едва ли концом земного бытия; чему следовало бы наступить за этим, Свешников не знал, как и никто не знает о том, что ждёт его за чертою. Однажды, зацепившись в разговоре за случайное там слово «рай», он так и сказал Вечеслову: «Кстати, о загробной жизни: вот приедем в Германию и увидим: существует». Тогда они посмеялись и скоро заговорили о другом, но сейчас ему пришла в голову простая мысль — не об эмиграции. Дмитрий Алексеевич нечаянно вывел, что загробная жизнь не соблазнительна, если в ней не будет памяти о нашей, и что, поверив в неё, придётся уверовать и в загробную смерть.

Жаль, никто не знал, как эту последнюю обставят.

— Как-нибудь доживём, — проговорила Мария, и Свешников кивнул, пока ещё не понимая, почему её слова прозвучали так безнадёжно.

— Что-то случилось… — глухо сказал он после паузы.

Она отозвалась тоже не сразу:

— В Москве, давно.