— Ему нужны женские руки.

«Не нашёл ли парень себе невесту? — мелькнула лёгкая догадка. — Раиса была бы права, если бы только речь шла не о мальчике, росшем без мужчин в доме».

— Ему нужны руки, — согласился он, подавив желание распространиться на тему «Я в его годы…».

— Дай тебе волю, ты бы заслал мальчика в армию.

— Если на то пошло, там у нас с тобой не было вообще никакой воли.

— Как плохо влияют на тебя комнаты без окон!

Можно было подумать, что у неё самой (в том же доме) была светлая кухня или что она слишком привыкла, смирилась с убогим устройством своего жилища, — но нет, такое на неё не походило. Свешников — тот определённо не мог смириться, и оттого, что они двое сидели за вделанным в глухой угол столом, каждый — лицом к пустой стене, и что у них в ясный (по рассказам или воспоминаниям) день горел свет, ему казалось, будто на дворе давно настали ненастные сумерки. Сейчас Дмитрию Алексеевичу не хватало окна, чтобы перебить беседу минутной паузой: подойти к нему и постоять спиной к комнате, а тогда, быть может, и в самом деле увидеть наконец нечто интересное в одном из супротивных домов: до сих пор он, возможно, смотрел и не видел, потому — он вдруг заметил, — что за время обучения понемногу угасла его любознательность; на улицах он держал себя так, словно прожил в этом городе многие годы: не всматривался ни во что, а скользил взглядом по фасадам или витринам, всего лишь как по приметам пути, сообщающим, сколько ещё осталось до цели.

Совсем не так бывало когда-то в Прибалтике. Его отпуска, хотя и огромные по нынешним меркам, всё ж иссякали быстрее, чем хотелось, и, считая время до возвращения домой, он вдалбливал себе: прочувствуй, ты же — в Латвии (в Литве, в Эстонии — всё равно), и тебе осталось всего пять, четыре… один день — так смотри же впрок на это море и на эту готику, только подумай, по какой улице ты идёшь, — заранее сожалел, что подобного не увидит до следующего лета. В Германии всё сразу пошло иначе — оттого, быть может, что теперь не приходилось считать оставшиеся до отъезда дни и что видимый мир не мог измениться или исчезнуть.

Он всё-таки встал со стула, прошёлся — три небольших шага до угла, три шага обратно, в сумерках и с больной ногой, — недоумевая, отчего замкнутое пространство начало угнетать так скоро.

— Интересно, — проговорил он, — что будет влиять на меня завтра. Многое изменится, когда дойдём хотя бы до какой-нибудь точки. Вот окончили курсы, осядем…

— А ты помнишь, как мы жили в Юрмале?

Это был единственный отпуск, проведённый ими вместе — втроём, с её ребёнком. Тогда им удалось снять на месяц даже не комнату, а бывший гараж — тёмную коробку, в которой едва умещались, через проход, две кровати. Раиса ложилась вместе с мальчиком. Тот обычно спал крепко и только однажды, вдруг проснувшись среди ночи один в постели, всполошился: «Мам, а где дядя Митя?» — «Сейчас придёт, спи, я пока полежу тут», — прошептала она, поворачиваясь на бок, чтобы вернее заслонить мужа.

В те дни они были довольны жизнью.

— Тогда играли по другим правилам, — неуверенно проговорил он.

— Алик играет и сейчас.

— Это — твой выбор. Трудно что-либо поправить, но то, что случилось, для него — катастрофа. Ты скажешь, что приспособиться можно ко всему и что мы жили там будто бы нормально, это ведь только потом оказалось, что на свете есть другие стандарты жизни и что мы перестали понимать, как можно было следовать тем, прежним. Вот и Митя недавно писал мне…

— Какой Митя?

— Не я, — пришлось засмеяться Дмитрию Алексеевичу. — Другой. Я ему верю.

— Речь же не о том…

О чём — в этот раз он не узнал. Кто-то постучал в дверь, и Раиса засуетилась, словно смущённая тем, что её застали здесь. Мгновенно вскочив с места, она выскользнула вместе со Свешниковым в прихожую, и даже прежде него, небыстрого из-за хромоты, и отворила дверь — Литвинову.

— О, да у вас гости!

— Я, к сожалению, тут на минутку, — заявила Раиса, — и не стану вам мешать.

— Не стану и я: мне, собственно, к Альберту…

— Он уехал, — напомнил Дмитрий Алексеевич. — А я в доме за сторожа.

— Ну конечно же, уехал! Совершенно вылетело из головы. Но заметьте, как удачно поворачивается: идёшь к психотерапевту, а оказываешься в приятном обществе. И тогда уж… Хотя я в этом доме не хозяин (и даже не сторож), но всё-таки очень попрошу вас, Рая, остаться. Вы бы так украсили наш стариковский утренник…

— Стариковский? Ну, знаете, мне как-то рановато… И — ухожу, ухожу, нет меня.

Свешников развёл руками: и хотел бы задержать, да не смеет перечить даме.

* * *

Спугнутая Раиса больше не появилась, но не случайно же, не напрасно удостоился Свешников её визита: продолжение, он знал, последует, и поскольку дурные новости лучше узнавать пораньше, чтобы успеть совладать и с собою, и с ними, он собирался сам пойти к ней — пусть и не имея приличного предлога, — пока не разозлился на себя за этакое дамское нетерпение, заставляющее нарушить пусть и добровольный, но — карантин. Последний, вдобавок, затянулся: Дмитрий Алексеевич провёл взаперти ещё и второй день — ожидая Марию, которой наверняка не терпелось поделиться с ним впечатлениями, но которая так и не появилась. Теперь к ней, а не к Раисе нужно было спешить в первую очередь, и он отправился следующим утром — пораньше, чтобы не разминуться, — и только по дороге усомнился (ему показалось — побледнев): «Как бы в такой час не застать там вчерашнего гостя», — и едва не повернул назад. Ничего подобного до сих пор не приходило ему в голову да и сейчас осенило уже ввиду цели, в первой же части пути мысли его были беспечны: он так изумлялся возвращённой свободе, словно был отпущен после не дней, а долгих недель заточения, и оттого, что двери открылись ему вдруг, неожиданно, всё не смел поверить, что вновь стал вольным человеком.

Излишне говорить, как приятно стало узнавать знакомые места и предметы, недоступные накануне, — не одни рододендроны в палисадниках, но и безумные причёски панков, и незрячий остов бывшей то ли фабрички, то ли мастерской, и даже надоевший манекен на унитазе в витрине хозяйственного магазина. Между тем город за двое суток отсутствия в нём Дмитрия Алексеевича не только сохранил старые приметы, но и обзавёлся новою: у дверей универмага вертел ручку своего доисторического аппарата шарманщик — совершенное для москвича чудо, — у которого не было в помощниках ни мартышки, ни попугая, чтобы вытаскивать билетики «со счастьем», зато музыка оказалась той же самой, что его собратья когда-то разнесли по России: «Разлука ты, разлука…».

«Не хватало, чтобы здешние пьяницы распевали “Шумел камыш”, — подумал Дмитрий Алексеевич, до сих пор не встретивший ни одного пьяного немца. — А впрочем — разлука…»

Новые сомнения оказались настолько серьёзными, что он не стал сразу подниматься к Марии, а придумал для начала бросить в окошко камешек; увы, ничего подобного не нашлось на чистой немецкой улице (в двух кварталах позади, он видел, продавались абрикосы — но не возвращаться же было из-за косточки), и лишь нескоро ему попался огрызок карандаша.