— Строгость обещаю.

— И уважение.

— Уважение тоже будет, мадемуазель.

Анастасия снова повернулась к дворецкому.

— Покажи хозяйство Владимиру Михайловичу, Никанор, — велела она.

— Слушаюсь, барышня.

Дворецкий и Кочубчик ушли. Сонька, явно волнуясь, посмотрела на дочку, потом на княжну.

— Ну, как он вам?.. Хороший ведь, правда?

Михелина молчала, Анастасия тоже.

— Он вам понравится! — заверила воровка. — Чуточку пообвыкнет, оботрется, и вы на него не нарадуетесь.

— Лишь бы ты, мама, радовалась ему, — заметила дочка.

— Да я уж рада. Так рада, что голова совсем не своя.

— Мне кажется, он выпивающий, — по-взрослому строго заметила княжна.

— Конечно выпивающий. Бывало! — согласилась воровка. — А жизнь какая ведь на него свалилась?.. Разве там не пьют?

— Здесь пьянства быть не должно, передайте.

— Да я уже говорила!.. И объясняла, и просила, и даже угрожала!.. Все понял, со всем согласен. Да и с кем здесь пить?

— С самим собой, — усмехнулась Михелина.

— Если зайца долго бить, его можно научить даже спички зажигать, — попыталась отшутиться воровка.

— Как бы заяц сдачи не дал.

Лицо матери вдруг стало злым, жестким.

— А что это здесь вы мне морилово устроили?!. Пьет не пьет, сдачи даст не даст!.. Могу ведь манатки собрать, и все ваше станет нашим!

— Сонь, ты чего? — попыталась обнять ее дочка.

Мать сбросила ее руку.

— Сама за него переживаю, не меньше вашего!.. И следить за ним стану так, мало не покажется! — Повернулась и быстро покинула комнату.

— Мне ее жалко, — тихо произнесла Анастасия.

— Мне тоже, — кивнула Михелина. — Но я бы такого не полюбила. Скользкий какой-то.

— А мне он показался мужчиной забавным, — улыбнулась княжна. — И я даже понимаю твою маму.

Сонька сидела на диване в халате, наблюдала, как готовился ко сну Кочубчик. Он не спеша и любовно повесил в шкаф белый пиджак, затем, скача то на одной ноге, то на другой, стянул брюки, после чего принялся снимать сорочку.

На теле были видны синяки, ссадины, глубокие шрамы — следы былой жизни.

Воровка подошла сзади, обняла.

— Любимый… Единственный. — Поцеловала глубокий шрам на груди. — Бедненький мой.

— Это твои паскуды ширнули. Сам удивляюсь, как оклемался, — пожаловался Володя.

— Но ведь оклемался, и слава богу.

— Кость крепкая от папки с мамкой, мать бы их за ногу!

Сонька повернула его лицом к себе, через паузу спросила:

— Может, тебе денег дать?

— Зачем? — искренне удивился вор.

— Мужчина всегда должен быть при деньгах. А потом — вдруг захочется сходить к корешам.

— К каким корешам?

— Которые на воле.

Кочубчик рассмеялся.

— Говоришь так, будто здесь арестантская.

— Не арестантская, а все одно первое время скучать будешь. — Воровка явно проверяла его. — Дать?

— Не-е, мама, не надо… Я тут как у Христа за пазухой. Не желаю видеть все это блудилище. — Неожиданно добавил, снова рассмеявшись: — А понадобятся тугрики, тут есть чего цопнуть!

— Нет, Володя, здесь этого делать нельзя. Мне поверили, я за тебя отвечаю.

— Шутка, мама!.. Шутка! — Кочубчик ласково придавил ее нос пальцем. — Да и попробуй тут чего дернуть!.. Одна малявка так зыркает, что волосы на жопе шевелятся… Или еще этот хрен старый.

— Володя… Володечка… Даже не вздумай.

— Ну, Сонь, как неродная!.. Зачем воровать, когда как у Христа за пазухой. Да еще такая мамка рядом! — Он обнял ее и стал целовать.

Сонька задыхалась, теряла сознание, ловила его губы своими, тихо и томно стонала.

— Мама… родная… ты самая лучшая… А я тварь, мама.

Они упали на кровать, и ласки продолжались в постели.

…Потом они не спали. Тихо, полусонным голосом Кочубчик рассказывал Соньке о своей жизни.

— Когда братки меня пришили, пролежал я в лесу, считай, целую неделю. Все в память никак не приходил. Пока не подобрала одна хавронья.

— Какая хавронья? — не без ревности насторожилась воровка.

— Да так, баруха из соседней деревни. Вот у нее и оклемывался почти год.

— Молодая?

Володька повернул к ней голову, окинул оценивающим взглядом.

— Не очень. Чуток тебя помоложе будет.

Сонька проглотила сказанное, с деланым безразличием спросила:

— Ну, оклемался… И чего дальше?

— Дальше стал шарить мозгом, чего делать, куда лыжи направить.

— Дом-то хоть целый остался?

— Такой целый, что хотя б одно бревно в пепелище отыскать! — хмыкнул вор. Помолчал, переживая обиду, продолжил: — А куда двигать ноги, Сонь?.. На волю — враз твои товарищи прирежут. Жить у этой чувайки — тоже тоска смертная.

— Детей меж вами не осталось?

Кочубчик хохотнул.

— Осталось!.. Свинья с сиськами да поросята с мисками! — то ли отшутился, то ли чего-то недосказал он. Дотянулся до кисета, закурил.

— Не кури здесь! — шепотом приказала воровка. — Барыня ругается!

— Барыня… От горшка — до ремешка! — пренебрежительно сплюнул вор. — Вот и понял тогда, что алюсником быть — самое безопасное дело. Ни мокрухи тебе, ни бомбилово, никакого другого гоп-стопа!.. Копыто протянул, жалости по самое некуда подпустил, сказочку какую-нибудь даванул, и, глядишь, к вечеру и на хлебушек, и на курево, и на шмыгаря — на все хватает! К тому ж и синежопые подобных бухариков в упор не желают видеть.

— И что ж, воры тебя больше не искали? — с недоверием поинтересовалась Сонька.

— Искали!.. Еще как искали!.. Какой-то люмпик бздо пустил про меня, пришлось катиться по железке из Москвы в Тверь, из Твери вот в Питер… А тут пока никто еще не вынюхал — все чинно, кучеряво. — Бросил окурок в стакан с водой, пошутил: — Может, ты на меня стуканешь?.. А, Сонь?

Она прикрыла ему рот ладошкой, навалилась всем телом.

— Любимый… Самый желанный и самый единственный. — И стала снова целовать его нежно, до головокружения.

На улице был уже полдень, но Табба от безделья не спешила покидать постель, валялась в ней бессмысленно и тягостно.

Катенька подкатила к ее кровати на столике утренний чай с цукатами, налила в чашку.