От такой формулировки стало стыдно:

– Ты не просил.

– Раз двадцать уже просил!

– Нет…

– Будем пререкаться?

Конечно, я мухой метнулась на его половину (готовлю я только у него), налила супа, поставила на стол, хлеба порезала… Эти двое болтали на улице, я высунулась в открытую дверь:

– Готово, идите.

Дед повернулся и глянул на меня своим плоским лицом с залёгшей складкой между бровями. Что опять не так?

– Сюда неси.

Я устала с ним спорить. Нашла на его половине низкий столик, табуретку, тоже низенькую, но крепкую, выволокла всё во двор…

– За забор, – руководил Саныч. Он так это сказал, что было ясно: вопросы потом, если он, конечно, соизволит ответить. Я выставила всё за забор, на проезжую часть, принесла тарелку и хлеб, накрыла. Лесная бабка чинно уселась на табуреточку. Я развернулась, чтобы бежать в дом: не хочу смотреть, как она ест!

* * *

Телефон нашёлся в стариковом валенке, на его же половине (не помню, чтобы его туда брала, но не удивилась). Нашёлся как всегда по писку – требованию зарядки. Я его взяла вместе с зарядкой и потащила в магазин, там и заряжу. И вообще там оставлю! У тёти Иры небось не пропадёт.

Продавщица меня ждала. Кажется, это одно из немногих её развлечений: послушать, как я болтаю по телефону. Она даже уже приветы передаёт, хотя никого из моих родителей, конечно, ни разу не видела. Мать тогда болела, и домой мне было ещё нельзя. Я расспрашивала про Алису (она не отвечала на звонки: подозреваю, что она меня просто заблокировала), про отца, и про здоровье, и про то, как теперь она будет с работой. Она отвечала односложно и всё повторяла «Сиди там, сюда нельзя, здесь эта зараза», как будто я и так не знаю. То, что здесь зараза покрепче, я почему-то стесняюсь ей говорить. Некоторых вещей, пока не увидишь, не поймёшь, а уж говорить о них по телефону как-то совсем глупо. Алиса с Гариком доехали до дома, я это точно знала от матери. Но когда я начинала расспрашивать, мать отвечала неохотно и всё время пыталась выяснить, не ссорились ли мы. Нет, не ссорились. Лет пять уже не ссорились. Я до сих пор не могу понять, чего она уехала без меня – и как, если там было то дерево? Хотя, может, проскочила в короткий промежуток, пока старое убрали, а новое не появилось.

Что-то ударило снаружи в стену магазина, я бросила трубку и выскочила на улицу.

Лесная бабка была уже здесь. Она стояла на почтительном расстоянии от магазина и замахивалась очередной палкой.

– А ну прекрати! – Я старалась подражать Санычу, но вышло жалко. У бабки удивлённо вытянулось лицо: похоже, она не ожидала увидеть меня здесь. – Не кидай в магазин ничего, а я тебе вкусненького куплю. Что ты любишь?

Бабка пролепетала что-то нечленораздельное. И как мне её понять? Хотя не всё ли равно. Тёти-Ириному пирожку любой будет рад, в тот день как раз был завоз…

Бабка больше ничего не кинула, и это следовало рассматривать как согласие. Я вернулась в магазин. Тётя Ира, которая, похоже, вообще не поняла, чего я убегала, болтала по моему телефону с моей матерью.

– Линзы потеряла, надела очки, такой вид чудной… Всё, прибежала, отсоединяюсь. – Она положила трубку на прилавок (телефон ещё был подключён к зарядке, розетка была рядом над прилавком). – У тебя замечательная мама, не расстраивай её.

– Я?

– Не болтай лишнего. Всё равно не поверит.

Я кивнула и вспомнила, зачем пришла:

– Там эта… Лесная… Лена, во!

Тётя Ира наклонила голову, чтобы увидеть большое окно-витрину за моей спиной. Лесная бабка стояла всё так же на почтительном расстоянии от магазина с палкой в руках.

– Леночка! – заулыбалась тётя Ира, как будто увидела ребёнка старой подруги или вроде того. – Я ей сама вынесу, иди домой. Телефон оставляешь?

Я кивнула.

– Правильно, раз он только здесь и ловит, чего таскать. Беги. – Она покопалась на полках и взяла этот необычный набор: мятную жвачку и пепси в стекле. Из меня рвались вопросы, но тётя Ира уже шла к выходу, подталкивая меня перед собой.

Лесная бабка радостно набросилась на угощение, запихав в рот сразу несколько пластинок жвачки, виртуозно вскрыла пепси пуговицей халата и запила с совершенно счастливой физиономией. Смотреть на это я не собиралась, но уходя ещё долго слышала за спиной, как странно разговаривает с ней тётя Ира.

– Как дела, Леночка? Всё хорошо? А как Коля? – она говорила нарочито высоким голосом, как говорят с очень маленькими. А бабка ей отвечала на своём лесном.

Дома я набросилась на старика с вопросами, но он тоже был не особо разговорчив. Я пыталась добиться, где живёт Лесная бабка, почему не разговаривает и всегда ли добывает еду подобным способом. Саныч лежал вытянув больную ногу на табуретку, жёг полынь от жильцов, бубнил под нос, будто меня тут и не было.

Я дождалась, пока полынь догорит до пальцев, притащила миску-пепельницу, чтобы забрать остатки догорающего букета…

– Саныч, ну она хотя бы не опасна?

– Нет.

– А почему ты её в дом не пригласил?

– Она не пойдёт.

– Почему?

– Почему-почему! Не пойдёт, и всё! Она боится!

– Тебя?

Старик улыбнулся непонятно чему:

– А что, страшный?

Если честно, то иногда. Но говорить это вслух я побаивалась.

– А чего тогда?

– Дома. Всех домов. Поэтому она швыряет в них камни.

– Что они ей сделали?

– Не твоё дело.

– Но если человек живёт на улице…

– Да в лесу она больше живёт. Ты ж сама говорила: она лесная.

Я так говорила, потому что действительно пару раз видела её выходящей из леса. И Санычу я такого не говорила. Я это говорила тёте Ире. Или Санычу тоже?

Полынь в тарелке догорела, я пошла выкинула пепел, сполоснула миску…

– Татьяна! А полынь-то мы не подожгли! – крикнул из комнаты старик. – Принеси-ка!

А я только что вымыла из-под неё миску. Старик иногда забывает. А иногда знает то, чего не может знать.

В тот день я плюхнула ему в чай ещё и лопух. Саныч сам говорил, что он омолаживает и прочищает мозги.

Молоко, два белых, половинку чёрного, мешок гречки, пакет сахара, лавровый лист. Ещё один скелет давно брошенного дома, а за ним – розовый вырвиглаз: домик медсестры. Даже я вижу, какой он розовый, и даже вижу вонючие пионы во дворе: точнее, слышу по запаху, а воображение дорисовывает цветы. Лохматые, ошалевшие, словно не выспались.

В доме уже пару недель никто не живёт, а мне всё время кажется, что дети медсестры стоят по ту сторону забора и смотрят на меня. Лучше бы целились из рогатки или камнями кидали, как Лесная бабка, мне было бы легче. Но они молча стоят и смотрят на эту московскую, которая убила их мать.