Переливающаяся через край свежесть утра пала на него, как роса. Синее небо, прозрачный разреженный воздух, ослепительное солнце над горами, которое рассыпало по морю блестки, похожие на сверкающую чешую. Бухта, окаймленная оборкой пены, а за ней город, поднимающийся разноцветными ярусами по желтым холмам. Город дышал теплом и изобилием; пятна красного, зеленого, сияющего белого расплескались по нему в яркой тропической красоте. А над бухтой и городом, в отдалении, как триумфатор на фоне ближайших зубчатых вершин, возвышался горный пик, осененный прячущейся в молочных облаках шапкой снега, – словно ускользающий загадочный мираж, парящий между небом и землей.

В странном изумлении Харви застыл, устремив на него взгляд. Великолепное видение притягивало его с какой-то высшей силой, и он ощутил резкий укол внутри. Что причинило ему боль – скрытый смысл или красота этого зрелища? Околдованный, он затаил дыхание; невозможно было ни смотреть на эту величественную гору, ни отвести глаза.

Сделав над собой усилие, он порывисто отвернулся, подошел к борту и окинул взглядом желтый пропыленный мол, который теперь ожил, – здесь кто-то вяло копошился. На пропеченных солнцем камнях около двадцати босоногих поденщиков в ситцевых штанах, живописно демонстрируя безразличие, разгружали мешки с мукой. Они не торопились. Разговаривали, курили, плевались, просто стояли, время от времени возлагали руки на мешки, словно меньше всего на свете желали завершить разгрузку. Один из них, одетый в застиранную охряную рубаху, напевал пронзительным голосом плясовую мелодию, звучавшую раздражающе приторно. Харви против своей воли прислушался.

El amor es dulce,

Y el que lo desprecia un loco.

Хотя он плохо знал испанский, смысл слов был ясен: любовь сладка, а тот, кто презирает ее, глупец.

Нетерпеливо, словно ища противоядия от этой сладости, он скользнул взглядом вдоль причала, в ту сторону, где несколько еле живых мулов с ободранными, истертыми крупами и торчащими, как у скелетов, ребрами тащились в своих оглоблях, прикрепленных к повозкам с высокими колесами. Один внезапно закашлял, совсем как человек, взбудоражив рой мух, кружащий над его головой наподобие короны, и едва не рухнул от полного истощения. Но погонщик, скорчившийся на козлах, не обратил на это никакого внимания – придерживая поводья, он удовлетворенно похрапывал. За ухом у него торчал цветок.

Харви резко отвернулся – ему было невыносимо смотреть на этот жалкий скот. Сначала красота островного берега, величественность загадочного Пика, а в следующее мгновение – скучные сцены нездоровой жизни. Не находя себе места, возбужденный без видимой причины, он принялся мерить палубу быстрыми нервными шагами. Взглянул на свои наручные часы – уже довольно поздно, девять утра, – требовательно и нетерпеливо спросил себя: чем заняться? Он в порту, свободный и от дурацких ограничений, и от навязчивого общества, которое так его бесило. Внезапно Харви осенило: он может сойти с ненавистного судна и снова погрузиться в забвение, вызвав его по собственной воле. Позабыть мучительные видения прошлого, смутные тени, среди которых смешались живые и мертвые, осаждавшие его, как лихорадочный ночной кошмар. Он сжал губы, напряг подбородок. Конечно, он сойдет с корабля, он с самого начала собирался это сделать, и в жизни нет ничего, что способно изменить его решение. Да, он достигнет своей цели, ничто его не остановит.

И все же он не уходил. Продолжал мерить шагами палубу, чувствуя тепло солнца на плечах, почти безотчетно ощущая величественную гору за спиной. Ему пришлось остановиться и оглянуться на Пик. И сделав это, он услышал рядом голос Рентона:

– Благородное зрелище, доктор Лейт. Это Пико-дель-Тейде на Тенерифе. И вы не поверите, он расположен в семидесяти трех милях к западу отсюда. Является доминантой этих островов. Из Санта-Круса вид еще более отчетливый.

Стоя рядом друг с другом, они смотрели на гору. Потом Харви медленно произнес:

– Да, благородное зрелище. – И поспешно добавил, высмеивая собственную сентиментальность: – Видение рая!

– Рай, не лишенный некоторых изъянов, – жестко откликнулся Рентон. Помолчал, взглянул на собеседника. – На холмах за Санта-Крусом дела не слишком хороши. Я вчера получил новости по радио. У них там желтая лихорадка!

Внезапно повисла тишина.

– Желтая лихорадка… – повторил Харви.

– Да! Вспышка в Эрмосе, деревне неподалеку от Лагуны. К счастью, ее удалось изолировать.

Снова пауза.

– Держите эту информацию при себе, – наконец продолжил Рентон. – Вы доктор, поэтому я вас известил. Но не вижу причин беспокоить остальных без необходимости.

– Вы им не сказали?

– Нет, сэр, не сказал. По моему глубокому убеждению, всегда лучше помалкивать, пока не появится причина говорить. Как я вам сообщил, вспышка локализована.

– Желтую лихорадку трудно локализовать, – возразил Харви. – Она переносится комарами. И это страшный бич.

Капитан ощетинился – больше всего на свете он ненавидел, когда ему противоречили.

– Надеюсь, вы не пытаетесь меня учить, как делать мою работу, – отрезал он. – Хотите, чтобы я посадил пассажиров под замок? Зачем поднимать панику? Я сказал вам, что намерен ждать и следить за событиями. Я получаю всю информацию от мистера Карра, нашего агента. И он согласен с моим решением.

– Информация подчас распространяется медленно. А эпидемия – быстро.

– Нет никакой эпидемии, – сварливо заявил Рентон. – Жалею, что рассказал вам. Вы делаете из мухи слона. Здесь не бывает эпидемий.

Он вскинулся, как бентамский петух, бросая вызов дальнейшим возражениям. Но Харви просто ответил ровным тоном:

– Вот и хорошо.

Рентон смерил его неодобрительным взглядом, но проникнуть под бесстрастную маску собеседника было невозможно. Все еще взъерошенный, капитан молча постоял с минуту, потом отрывисто кивнул, храня на лице раздраженное выражение, и ушел в штурманскую рубку.

Харви остался стоять у борта.

Желтая лихорадка! Ему показалось – или в ярких красках бухты появилось что-то зловещее, мрачное? Это ерунда, абсолютная ерунда. Ну наверное, кто-то заболел в шестидесяти милях отсюда. У него, Харви Лейта, преувеличенное чутье на несчастья! «В любом случае меня это не касается», – сказал он про себя. Теперь ничто не имело для него значения.

Развернувшись, он направился к своей каюте, но вдруг резко остановился. На нижней палубе, у сходней на корме, он увидел Мэри и миссис Бэйнем, разговаривавших с мужчиной, по-видимому только что поднявшимся на борт. Сравнительно молодой визитер обладал привлекательной и цветущей внешностью – у него было красное, довольно мясистое лицо, подкрученные вверх усики, толстая шея и мускулистая фигура, за которой он наверняка тщательно следил. Одет он был в безупречный, ладно скроенный чесучовый костюм, гармонировавший с легкими замшевыми туфлями и безукоризненной соломенной шляпой – ее он почтительно держал в ухоженной руке. Он смеялся, расставив ноги и запрокинув голову, отчего над