девизами. Три дня подметальщики старательно убирали мусор и всякий хлам с главных городских улиц (все надеялись, что Генриху не придет в голову заглянуть в закоулки). Народу не терпелось вновь узреть своего короля и впервые увидеть королеву. В глубине души каждый горожанин надеялся (тщетно!), что дружеская встреча дворов Англии и Франции изменит странный статус Кале и тогда исчезнут сложности нашей повседневной жизни.

Корабль Генриха вошел в гавань – над высокими фальшбортами поблескивали золотые паруса. Мы все рты поразевали. Отряд матросов и лодочников занялся швартовкой. Но вот на палубе появился сам король.

Я смотрел на него во все глаза – третий раз в жизни. Прежде мне довелось видеть его дважды – когда он ехал в Тауэр и когда возвращался с французской войны.

«Как он изменился», – невольно мелькнула у меня мысль.

Появившийся на палубе человек, важный и величественный, вовсе не походил на того юного победителя, который красовался в седле перед народом семью годами раньше. В отличие от простых смертных он выглядел крайне невозмутимым – застывшим, словно изваянная из камня статуя.

«Но ему ведь уже под тридцать, – сказал я себе. – И уже больше десятка лет он правит королевством. Время меняет людей…»

Генрих спустился вниз и широким решительным шагом сошел по сходням на причал. Сердце сжалось от зависти при виде его наряда – великолепной дорогой одежды, пошитой из золотой парчи, бархата и атласа. Король излучал здоровье и казался красивым на редкость. Я испытал благоговейный трепет, как в те моменты, когда созерцал человеческое совершенство… совершенство, которое должно волей-неволей разрушиться. Он поднял руки, и все мгновенно затихли. Обратившись к нам, Генрих поведал о предстоящей встрече монархов. Тогда впервые я услышал, как он говорит. Особое величие негромкому голосу короля придавал бархатный тембр, и в то же время его слова разносились очень далеко. «Какой потрясающий человек», – подумалось мне.

Потом на палубе появилась Екатерина. На ней было множество драгоценностей, они горели и переливались под солнцем, и из-за сверкания и блеска я не смог различить лицо королевы. Она подняла руку, жестом приветствуя собравшихся на берегу. Затем отвернулась и, медленно спустившись по сходням, присоединилась к мужу.

Королева оказалась приземистой и старой, и по толпе прокатился сдавленный вздох разочарования. Все ожидали увидеть прекрасную молодую особу, такую как Мария, родная сестра Генриха, а вместо этого увидели… некое подобие испанского военного галеона. Из-за стоящих колом парчовых юбок и странного, похожего на сундук головного убора (модного в Испании лет тридцать тому назад, во времена молодости Екатерины) невольно напрашивалось сравнение с тяжеловесным военным судном, да и двигалась она с такой же настороженной медлительностью и неповоротливостью. Казалось, что порыв лихого ветра вздует ее юбки, как паруса, и унесет за собой их обладательницу.

Встав рядом с супругом, королева не повернулась к нему, не удостоила его даже приветливым взглядом. Зато величественно подняла руку (рассчитывая, видимо, что в ответ народ разразится восторженными криками) и обратила свое лицо к солнцу.

Это было ошибкой. Ее немолодое лицо, которое отнюдь не красил уродливый головной убор, осветили яркие лучи. Зрители точно онемели. Все подумали лишь о том, какая же королева старая. (Позже до нас дошли слухи и о неодобрительном высказывании Франциска: «Король Англии молод и красив, но его супруга стара и безобразна», которое Генрих так и не простил «дорогому царственному собрату».) Но мы-то вполне разделяли изумление Франциска, поскольку всех нас поразила столь вопиющая разница. С одной стороны – красивый, сильный, пышущей здоровьем Генрих, а с другой – пожилая дама, вызывающая лишь раздражение и тревогу.

Генрих VIII:

Мы с Екатериной прогулялись по улицам, милостиво принимая радостные приветствия подданных. Наше шествие началось в ранних сумерках, когда дневной свет еще позволял различить в толпе отдельные лица, а закончилось уже при зажженных факелах.

Удалившись на отдых в городской дом, принадлежавший богатому торговцу шерстью и предоставленный на время в наше пользование, мы начали готовиться ко сну. Но внезапно прибыл Уолси. Я покинул Екатерину (безусловно, ей хотелось остаться в одиночестве, дабы благочестиво помолиться) и сошел вниз поговорить с кардиналом.

Он переоделся в более скромное и свободное облачение – в нем было удобнее двигаться. «В таком наряде он выглядит еще толще», – высокомерно подумал я. В то время я еще оставался стройным и мускулистым и не представлял, как люди могут позволить себе так растолстеть.

Кардинал едва не кипел от возбуждения. Еще бы, два короля собирались вступить на воздвигнутую им сцену, говорить придуманные им речи и подписывать составленные им договоры. И его горячность объяснялась тем, что достигнут первый этап тщательно разработанного сценария.

Странный у меня характер: если кому-то явно хочется произвести на меня впечатление, я намеренно остаюсь равнодушным, а вот если таковое желание завуалировано, зачастую меня самого охватывает волнение.

Уилл:

Вам редко удавалось разглядеть эту разницу, и вы в очередной раз ошиблись, приняв за правду фальшивую сдержанность Анны Болейн. Как же хорошо она постигла вашу истинную натуру и ухитрялась выгодно использовать ее.

Генрих VIII:

Уолси кивнул на раздувшийся от бумаг кожаный мешок.

– Все готово. Учтены все тонкости придворного этикета, вплоть до малейшего движения брови.

– По-моему, я уже выучил их наизусть, – небрежно бросил я, специально делая вид, что меня не интересует набитая бумагами сумка. – Завтра я проедусь до границы Кале, к тому месту, где срыли холм. Моя свита последует за мной. Прибудет Франциск; мы встретимся точно посередине между Гином и Ардром, обнимемся и засвидетельствуем должное по чинам уважение, после чего откроем череду празднеств.

Он явно пал духом.

– О, дорогой кардинал, – утешил я его, – вне всяких сомнений, нас ждут непредвиденные осложнения и задержки. Лишь на бумаге все происходит без сучка без задоринки. В общем, я всецело рассчитываю на вас.

Когда же нарушилось это равновесие и он начал вести себя иначе? Когда перестал нуждаться в моем одобрении, прекратил добиваться моего расположения и резко изменился по отношению ко мне?

– Мы выступим завтра на рассвете. К сожалению, наше общество собралось не полностью, – признал я. – Половина придворных не соизволили покинуть Англию.

– Они до мозга костей пропитаны недоверием к Франции. – Уолси беспомощно развел руками и укоризненно покачал головой. – Послушать их, так они готовы вскрыть себе вены, если узнают, что в их жилах течет хоть капля французской крови, чтобы навеки избавиться от нее…

– Драматичное заявление, – заметил я.

Неужели он не оценил моих слов?

– Мы с королевой будем готовы к восходу солнца, – уточнил я, вернее, подвел итог нашему совещанию.

Кардинал