— Ха-ха, — захохотал Бибо. — Здорово приметила, с человеком слова не молвит, ну и пускай болтает с сосунком…

— Выйду утром, гляжу — кукуруза сломана, — рассказывал в это время одноглазый крестьянин у родника. — То один стебель попорчен, то два. Ладно, думаю, не беда, что там стебель-другой, лягу спать, встану, гляжу — опять попортил стебель, злость разобрала, схватил палку и сел караулить, знал, где у барсука нора… Ночь прождал, высунулся он из норы, тут я и трахнул его.

— По голове?

— Да, по голове. Что с ним стало, не знаю, обратно в нору вполз… Все, не поломает мне больше кукурузы.

— Маленький был? — спросил слушавший его крестьянин, натачивая серп.

— Не очень, кажись, вот такой, — он с усилием раздвинул будто склеенные ладони — пальцы задрожали от напряжения.

— Большой, выходит, чего тебе еще…

— Да ничего. — Одноглазый расслабил руки, и Доменико представилось, что ладони с треском стукнутся друг о друга, но крестьянин мягко опустил их на колени. Он сидел, склонив голову, и растресканную землю напоминал его выжженный солнцем морщинистый затылок.

— Чудной у вас праздник, Доменико, — в голосе Беглеца было недоумение. — Не понял я, что к чему.

— Спроси — объясню.

— Вот, скажем… Когда люди, воздев руки, приблизились к отцу, почему он спросил — не остался ли там кто?

— Так положено.

— Как — оставлять там кого-нибудь?

— Нет, просто отец всегда спрашивает народ, не идет ли еще кто.

— Ничего не понимаю… А костер зачем развели вечером?

— Не знаю; говорят, будто наши предки с неба сошли, а часть их там осталась, и когда огонь взметается к небу, думают, что он передает им все о нас.

— Кому?

— Кто на небе остался.

— Да, — Беглец усмехнулся, — чудной праздник.

— Не знаю, сколько помню себя, так ведется.

— Сколько помнишь себя… А сколько помнишь? Сколько тебе…

— Восемнадцать скоро.

«Ого!» — рассмеялся Беглец в душе, но все же спросил равнодушно:

— В самом деле?

— Да. А вчера ночью одноглазый, вы его не знаете, барсука на своем поле убил!

— Почему?

— Кукурузу повадился красть.

— Нет, почему он одноглазый?

— Не знаю… Барсука убил ночью.

— Барсука? Подумаешь, барсука! Я настоящим масаи был! — Беглец вскинул руку. — Однажды настоящим масаи стал!

— А что это такое?..

— Настоящий масаи — тот, кто льва одолел, льва сразил, вот кто такой настоящий масаи.

— Льва… слышал про него. Он царь зверей, да?

— Да, царь. Доводилось видеть?

— Нет, откуда…

— О-о, стоит увидеть. Шкура — цвета пшеницы на току под солнцем. Гривастый, лапы большущие, могучие, неторопливый, но если разъярится… Буйвола хотя б видел, Доменико, так вот — стукнет его лапой по хребтине и враз переломит… Потом перегрызет ему горло и всласть напьется теплой крови… А как взревет — птицы в небо взмывают, разлетаются, звери ошалело разбегаются. Царь он, царь…

— И вы убили его?

— Убил, — Беглец вскинул и вторую руку. — Я попал к чернокожим людям, к масаи… А черных людей приходилось видеть, Доменико?

— Черных… Смуглых?

— Нет. — Беглец опустил руки, провел ими по телу до колен. — Нет, людей с черной лоснящейся кожей, пестро раскрашенных, с кольцами в широких ноздрях, срамные места козьей шкурой прикрывают, а иные из них носят высокий убор из павлиньих перьев — это настоящие масаи, те, что сразили льва.

— И вы тоже… стали масаи?

— Да, настоящим масаи, — Беглец снова вскинул руки. — Первым белым масаи.

Доменико задумался.

— Как же вы его убили?

— Украшенный красно-белой татуировкой вождь с браслетами на запястьях оцепенело сидел возле тлевшего очага, с усилием поднял голову, уставился на меня равнодушно.

«Я должен стать масаи, настоящим масаи». Взгляд вождя ожил, наполнился изумлением: «А сумеешь?» — «Сумею». Вождь помолчал и медленно кивнул. Приставил ко мне четырех масаи, четырех дюжих парней, мышцы так и бугрились у них под лоснившейся кожей, а бегали, словно веса не имели, легче дыма были. Дали мне длинное тяжелое копье — я еле удержал, но подумал о льве, о том самом, которого пронзит мое копье, и оно стало намного легче. Масаи срубили дерево и велели всадить копье в пень. Я жаждал стать настоящим масаи и не терял времени — раз за разом всаживал копье, с трудом выдирая дрожавшее, постепенно замиравшее в воздухе древко и ощущал, как с каждым ударом набирала силу кровь, хотя и ныли, немели мышцы. После этого меня заставили кидать копье в пень с двух шагов, потом — с трех; кидал, пока не разносил пень в щепки. Семь раз срубали для меня исполинские деревья, Доменико, и всякий раз, когда дерево валилось, я представлял себе мою жертву, моего льва, который рыскал где-то в ту самую минуту. Питался я одним молоком пополам с кровью животного, спать ложился с копьем, вставал и сразу же потрясал им, запускал в ближайшее дерево. Толстогубые чернокожие девушки улыбались мне, но я, непривычно гордый и суровый, не замечал их, снова и снова кидая уже послушное копье в цель. Но загвоздка была в том, Доменико, что настоящий масаи сражает льва летящим, в прыжке. Поэтому четыре масаи раскачивали здоровенную колоду и со всего маху бросали в меня, но мое верное оружье вонзалось в него на полпути, я успевал отскочить на шаг в сторону и слышал за спиной гулкий удар. Иногда меня, спящего, обливали вдруг водой, я ошалело вскакивал, схватив копье, а в меня уже летел чурбан. Рука не изменяла мне, и масаи одобрительно хлопали меня по плечу. При встрече со львом ладони взмокают, — оказывается, и древко моего копья смазали жиром; я и с этим освоился и уже не сомневался — точно бродит где-то лев, мой лев. Я рвался найти его, убить, но масаи запрещено убивать неповинного льва. Долго ждал я случая и не вытерпел в конце концов — однажды вечером неприметно огрел плетью буйвола и выгнал его за околицу. Утром, что и говорить, его нашли разодранным. Я лежал в хижине, притворяясь спокойным, и ждал гонца от вождя. Он примчался за мной. Разом зарокотали тамтамы, вождь резко кивнул мне, и тяжелые серьги его дрогнули.

Сопровождаемый мужчинами деревни, я храбро пошел по следу, но ладони у меня все равно вспотели. Лев, мой лев, был где-то поблизости, я дрожал от возбуждения, не терпелось занести копье, а обнаружить льва все не удавалось. Наконец увидел его с невысокого пригорка: развалясь на песке, он нежился под утренним солнцем, перевернулся на спину и запе-ребирал передними лапами, — может, по-своему с солнцем играл. Масаи стали в ряд, а я спустился