— Я не об этом, это-то я понимаю. Но зачем надо было заставлять меня тратить кучу времени на этого слизняка, когда можно было сразу же прибегнуть к ментоскопии?

— А затем, — очень серьезно ответил Странник, — чтобы ты понял, с кем ты будешь иметь дело. Ты доброволец, специальной прогрессорской подготовки у тебя никакой, а тебе придется общаться с экземплярами и похлеще. Здесь не Земля, Максим, здесь Саракш, и эти люди — они еще только полуфабрикат будущего человечества, и не факт, что местное человечество это не умрет на взлете, перегруженное балластом, который оно тянет за собой. Однако не волнуйся, — он усмехнулся, — я не буду уподобляться одному приснопамятному ротмистру и заставлять тебя лично приводить в исполнение приговор, который вынесет Тихоне Прешту революционный трибунал.

— Знаете, — сказал Максим, — мне хочется его пристрелить.

Странник промолчал, только внимательно — очень внимательно — посмотрел на Мака.

* * *

Когда в детстве Максим впервые услышал слово «инфляция», он, еще не понимая, что оно означает, представил себе инфляцию чем-то вроде членистоногой сухощавой гусеницы, с тихим шелестом ползущей по прелым листьям. А когда он узнал, что по-английски «inflation» — это «надувание», его умозрительная гусеница обзавелась пухлым раздутым брюшком и выпученными глазами, готовыми вот-вот вывалиться и покатиться по земле. Когда же Максим добрался до истории экономики, которую они изучали в школах наряду со многими другими научными дисциплинами, то с удивлением понял, что его детская фантазия оказалась очень точной: «гусеница» по имени «инфляция» оказалась очень прожорливой.

Впрочем, особого интереса к истории вообще и к истории экономики в частности он никогда не испытывал, и потому его знания в этой области остались весьма поверхностными — достаточный минимум для сдачи экзаменов, и не более того. Однако гусеницу — гусеницу с непомерным аппетитом — Максим запомнил, как запоминают забавную детскую игрушку. И ему, конечно, и в голову не могло прийти, что когда-нибудь он встретится с этой гусеницей на узкой тропе.

Для землян двадцать второго века экономика была наукой крайне неконкретной (чем-то вроде астрологии), и раритетные толстые бумажные тома, и кристаллографические копии, наполненные пространными рассуждениями и замысловатыми формулами, представляли интерес только для узких специалистов. Для землян середины двадцать второго века все было очень просто: объединенный социум планеты обеспечивает каждого своего члена всем необходимым, и понятия «товар», «инвестиции», «заработная плата» и «норма прибыли» стали архаичными — такими же, как охотничьи заклинания пещерных людей. Зачем так сложно? На Земле все гораздо проще и рациональнее. Есть практически неограниченные источники энергии, есть биосинтезаторы и синтезаторы материальных объектов с заданными свойствами, так что древнее искусство торговли, естественно, утратило свой смысл. И мало кто вспоминал, что совсем еще несколько веков назад на Земле все было по-другому…

Изучение экономики Саракша Максим начал практически с нуля, используя местные учебники. Многое сначала было ему непонятно, как специалисту по нуль-транспортировке непонятна схема на радиолампах, но вскоре привычка решать сложные логические задачи позволила разобраться в экономическом механизме обитаемого острова, варварском в своей законченности и законченном в своем варварстве. Эта экономика была по-своему совершенной, как совершенной бывает конструкция, многократно модернизированная и доведенная до предела возможностей, заложенных в изначальный проект. Дальнейшая ее модернизация невозможна, конструкцию пора менять на принципиально новую, однако она все еще работоспособна и движется, дымя, рассыпая искры и шипя вырывающимся паром. И главное — люди, создатели и операторы этой машины. Они нисколько не заинтересованы в замене древнего парового котла на новейший атомный — они привыкли главенствовать и подавать команды кочегарам, кидающим уголь в ненасытные утробы топок: зачем им нужен автоматизированный ядерный реактор, обеспечивающий всех морем энергии и стирающий статусную разницу, сложившуюся с незапамятных времен? Нет, подумал Мак, от реактора они бы тоже не отказались, но при условии, что вся вырабатываемая энергия оставалась бы под их жестким контролем и только они решали бы, кому и сколько этой энергии дать или не дать.

Да, сказал он себе, жители Саракша. Человек Земли — это часть могучего социума, в котором каждая личность вправе рассчитывать на любую помощь со стороны всего человечества, если таковая понадобится. И люди Земли получают эту помощь — разве может быть по-другому? И одновременно — любой человек Земли без всяких колебаний пожертвует всем своим личным — очень многим, вплоть до самой жизни, — если это будет необходимо Земле. Я в этом уверен…

А саракшиане, за редким исключением, — они другие. На них все еще давит память темных веков, наполненных борьбой за выживание, и память эта уродует их похлеще любой радиации. Каждый житель Земли знает, что всегда может заказать и получить все, что ему потребуется, и ни одному землянину и в голову не придет заваливать лужайку возле своего жилища грудами еды и охапками одежды «про запас» или выстраивать вокруг своего дома стадо глайдеров (Максим даже улыбнулся, мысленно представив себе такую картину). И не нужно человеку Земли декорировать свой дом редкими драгоценными камнями-кристаллами с далеких планет. Зачем? Техника, украшенная таким дикарским способом, не будет лучше работать — это понятно и ребенку. Эстетика по сути прагматична и функциональна, а все изыски — сфере искусства.

Они другие, вот в чем штука. Для людей Земли экономика не предполагает возможности бесконтрольно пользоваться результатами чужого труда исключительно по собственному усмотрению и в собственных интересах, ни аляповатых статусных символов, демонстрирующих некие заслуги их носителя. А саракшианам, лишенным внутренних этических тормозов, требуется искусственный ограничитель, в то же время являющийся хоть каким-то мерилом социальной ценности любого члена общества. Те же деньги.

Саму по себе идею денег Максим нашел вполне разумной. И в самом деле, если уж развивается активный товарообмен между племенами и народами, то необходима некая условная единица обмена, удобная и компактная, — не менять же зерно на шкуры или топоры на глиняные горшки, пытаясь в каждом отдельном случае сравнивать ценность этих товаров. Деньги ускорили технический прогресс, они стимулировали развитие науки, они взорвали буржуазными революциями угрюмые феодальные замки с их пыточными подземельями и безвкусной роскошью, созданной на поте, слезах и крови миллионов людей. И сумма денег, которой располагал тот или иной человек, определяла количество тех благ, на которые он мог претендовать, а заодно и его социальную значимость.

Однако с развитием и усложнением товарно-денежных отношений, как очень скоро заметил Максим Каммерер, все ярче проявлялись негативные тенденции, заложенные в самом принципе «деньги как единое мерило всех ценностей». Во-первых, не имело никакого значения, каким именно способом человек становился обладателем той или иной денежной суммы: деньги, заработанные честным трудом, на вкус и цвет нисколько не отличались от денег, украденных или награбленных. А во-вторых — деньги начали жить сами по себе, размножаясь, как серая радиоактивная плесень в лесах за Голубой Змеей. Сложился и окреп слой финансовых воротил, промышлявших узаконенным грабежом — ростовщичеством, и эти люди, как понял Мак, стали претендовать на верховную власть, медленно, но неотвратимо подминая под себя государственные структуры. А банки из обыкновенных аккумуляторов денег превратились в множительные агрегаты, делающие деньги из денег, не добавляя при этом в сферу реального производства ровным счетом ничего; общее количество денег росло и росло, все больше и больше превышая реальную стоимость всего произведенного и производимого человеческим трудом, и тогда из распухающей кучи бумажных банкнот, акций и облигаций выползла толстая и мохнатая гусеница по имени «инфляция» и начала пожирать все, до чего могла дотянуться. И гусеницу эту было не взять ни пулей, ни гранатой, ни даже термическим зарядом…