получалось. Всякий раз пушка, как в сказке, обращалась — в быстрокрылый «ястребок». Однако слова маршала, отлитые в лаконичную дарственную фразу, действовали, как гипноз, и он, вздохнув, повторил: «Да… трудный предстоит разговор».

Положив книгу на место, подошел к окну, и взгляд его потянулся к голубому, без единого облачка, небу.

Когда же это началось? Эта влюбленность в «неозору блакыть», как говорят на его родине, на Украине? Может, в тот день, когда посмотрел фильм «Истребители»?..

«С Верой тогда сидел рядом, — припомнил он одноклассницу по прежней, 57-й средней школе. — А потом вместе вышли из кино, и я признался ей, что решил стать летчиком… Значит, еще раньше, до «Истребителей». Не мог же я за один киносеанс раз и навсегда решить, кем мне быть».

Тимур сел на подоконник. В безоблачной вышине натужно гудел остроносый моноплан, тянувший на тросе планер. Этот полет напомнил нечто уже виденное. Но где, когда?..

Вспомнил: на Кавказе, в горах!

И память отсчитала четыре года назад.

…В июле 1936 года Климент Ефремович повез своих подопечных Таню и Тимура на Кавказ. Однажды утром Тимур сидел за письменным столом и смотрел в распахнутое настежь окно. В комнату вливалась свежесть предгорного воздуха, донося запахи южных трав, листьев, цветов. Стол был придвинут к подоконнику, и легкий ветерок сразу же нашел себе дело — шевельнул и нетерпеливо перелистал страницы раскрытого томика Лермонтова, коснулся рук, лица.

Стол у окна, как НП: отсюда хорошо просматривалась залитая кавказским солнцем долина, стиснутая с двух сторон цепью гор.

За окном раздался глуховатый голос Климента Ефремовича:

— Танюша, для завтрашнего похода советую тебе и Тимуру заранее подобрать башмаки!

— У нас сандалии! — отозвалась Таня.

— Сандалии не годятся. Надо ненадежнее! Важно, чтоб не жали и чтоб подметка покрепче. У альпинистов видела какие? То-то…

Да, завтра поход.

Тимур выдвинул ящик стола и вынул лист почтовой бумаги в крупную клетку, снял с массивной чернильницы медный, похожий на шапку Мономаха колпачок, обмакнул перо и задумался. Он никогда еще не писал писем своим товарищам. А вот сегодня ощутил потребность послать кому-нибудь из верных друзей весточку. Сначала хотел написать Вере. Но тут же передумал: хотя Вера и верный друг, но того, в чем хотелось признаться, девчонка не поймет. Степану бы написать. Но где он сейчас? В Москве его нет, это уж точно. А куда поедет на лето— как-то не спросил… Есть еще трое верных ребят — Левка Гербин, Вадька Климентьев и Юрка Клок…

«Конечно же Юрке!» — решил он, вспомнив, что тот, пожалуй, единственный из всего класса, кто всегда проводил каникулы в Москве. Еще раз сунул перо в чернильницу и старательно вывел:

«19 июля 1936 г.

Здравствуй, Юра!

Пишу тебе с юга, а точнее — с Кавказа. Здесь очень красиво. Особенно горы нравятся. На некоторых вершинах до сих пор белеет снег — такие они грандиозные, горы! А еще я пишу тебе потому, что хочу сказать одну вещь. Помнишь, мы договорились друг другу все-все говорить, когда кому-нибудь из нас станет тяжело или очень трудно? Так вот, Юра, мне сейчас довольно-таки трудновато. Завтра намечен поход в горы, а ко мне одна болячка прицепилась. Из-за нее не только нести на себе рюкзак, но и подниматься будет трудновато. И если я признаюсь, то меня, ясно, не возьмут, а то и просто отменят поход. Представляешь? Решил молчать до конца и терпеть… Вот, написал тебе, признался и теперь твердо знаю: завтра не только пойду в горы, но и, как все, понесу на себе кладь.

До свидания, Юра, в нашей Москве. Крепко жму твою товарищескую руку.

Тим».

Целый день уклонялся от встречи с глазу на глаз с Климентом Ефремовичем (О! Он такой проницательный!). В столовой же вел себя непринужденно, бодро, но, как только выходил за порог, бежал в сад и, стараясь не кривиться от боли, забрасывал за спину тяжелый рюкзак, ходил между деревьями, взбирался на самую верхушку садовой лестницы. Если б в одну из таких минут самоистязания он взглянул на себя в зеркало, то порядком подосадовал: на лбу выступила испарина, а обычно густой румянец пригас, стал бледно-розовым, цвета недозрелого арбуза.

Он присел на траву и в сердцах скрипнул зубами: «Когда ж ты лопнешь, проклятущий!» Но простудный нарыв на спине — результат неосторожного купания в горной речке — и не думал прорываться.

«Надо дотерпеть до утра, а там поглядим, чья возьмет!» — мысленно обращался он к боли и, упрямо стиснув зубы, легким шагом двинулся к дому.

Ночью он лег лицом вниз и заставил себя уснуть.

Встал рано. Вышел на веранду, размялся. В долине таял сизовато-сиреневый туман, а снеговые шапки вершин, подсвеченные пока невидимым солнцем, пылали багрянцем. Боль не утихала, но она уже не казалась такой невыносимо жгучей, как вчера. Даже восторжествовал:

— Все же одолел!

— Кого мы одолели? — внезапно раздался сзади глуховатый голос.

Климент Ефремович, в спортивном костюме, с гантелями в руках, стоял в дверях и оглядывал утреннюю даль. Тимур смутился, но, вспомнив стихи Лермонтова, быстро нашелся:

— Это из «Демона». «На склоне каменной горы тебя я все же одолел!»

— A-а… из «Демона»! Но там, по-моему, так:

На склоне каменной горы

Над Кайшаурскою долиной…

— Да-да, — торопливо согласился Тимур, гася лукавую улыбку и краснея: «Надо же — попался!»

Часом позже к дому подкатила машина. Из нее выпрыгнул адъютант маршала Хмельницкий, а следом медленно, с чувством собственного достоинства вышел рослый мужчина в бараньей шапке, старой черкеске и мягких сапогах.

— Проводник, — представил его Ворошилову адъютант.

Кавказец, не меняя строгого выражения лица, приложил руку к груди й едва заметно наклонил голову.

— Хороший проводник! — воскликнул Ворошилов. — Теперь спокоен: не заблудимся!

— Профессор своего дела, — подтвердил Хмельницкий.

После завтрака, оживленно переговариваясь, тесной группой двинулись по дороге к ущелью. Лишь Тимур помалкивал. Он шел несколько напряженно, словно к чему-то прислушиваясь: малейшее резкое движение вызывало вспышку острой боли. Но он, стиснув зубы, не отставал от