Так что она отдыхала. Утром родители уходили на работу, а она вставала часов в одиннадцать, принимала душ, красилась — а потом выходила на лоджию и загорала там. Она и не скрывала от себя, что эксгибиционистка, ей очень нравилось свое тело — так почему не дать другим им повосхищаться?

Правда, увидеть ее могли только из соседнего дома, да и то нечетко, да и то когда она стояла, а не лежала. И это немного огорчало — ей нравилось привлекать внимание и производить впечатление. Зато на соседней лоджии — это уже не ее подъезд был, следующий — периодически курил взрослый совсем мужик, пожилой даже, который, кажется, за ней подсматривал. Но сейчас он был, наверное, на работе, а может, в отпуске.

И вот она лежала так, а потом у нее кончились сигареты — да и была-то всего одна, ей с ее скромными темпами обычно больше и не надо было. Солнце припекало, и она лежала голая на надувном матрасе, только в темных очках, и думала, как обычно, о какой-то ерунде. И тут откуда-то потянуло сигаретным дымом — кажется, с соседнего балкона, — и она улыбнулась, представляя, как сейчас поинтересуется томно, не угостят ли ее сигаретой, и этот мужик подойдет к разделяющей их лоджии стенке, и перегнется, и увидит ее, и у него челюсть отвалится. А она, естественно, не будет прикрываться, она невинно так распахнет глаза, как бы удивляясь тому, что это мужчина.

Правда, непонятно было, что потом — вряд ли он полез бы к ней через балкон, хотя она, возможно, была бы не против, пожилые ей нравились больше молодых. Да и приятно, когда тебя хотят — если очень хотят. Так что, может, он все-таки перелез бы, и навалился бы на нее, и…

— Вы не могли бы угостить меня сигаретой?

Она произнесла эти слова низко, и томно, и волнующе — и продолжала лежать, не открывая глаз, согнув одну ногу в колене, давая возможность себя рассмотреть как следует. А когда присела, демонстрируя упруго качнувшуюся грудь, не собирающуюся повисать, торчащую высоко и гордо, то увидела удивленное женское лицо. Некрасивое худое лицо с кроличьими зубами, сначала показавшееся ей старым и изможденным.

Впрочем, ей самой тогда было двадцать, и все старше двадцати пяти казались ей старыми. А Вике — Вике было всего двадцать два. Хотя тогда показалось, что пятьдесят.

— О, простите — надеюсь, я вас не смутила? — Ей понравилась реакция на вытянутом лице. — Если бы вы могли угостить меня сигаретой, я была бы вам очень признательна.

Старушка рассматривала ее как инопланетянку — и она наслаждалась этим. Она обожала шокировать людей. Даже таких — некрасивых, явно закомплексованных и зажатых. Но эта, несмотря на шок, рассматривала ее, всю, не отворачиваясь — словно ей ужасно понравилось то, что она увидела, словно она не видела никогда такого раньше и не представляла, что женское тело может быть таким. И непохоже было, что старушенция сравнивает ее с собой и злится на нее, Марину, за собственное уродство, словно она в этом виновата.

— Да, да, пожалуйста! — Старуха оторвалась наконец от созерцания, улыбнувшись извиняющееся, испытывая, кажется, неловкость за то, что разглядывала так долго и бесцеремонно. А голос у нее оказался неожиданно приятный. — Вы «Мальборо лайте» курите? Подождите секундочку — я сейчас.

Она улыбалась, пока той не было, — гадая, вернется она или нет. Или, может, она лесбиянка и сейчас лежит там где-нибудь на кровати, судорожно себя лаская, мечтая попробовать на вкус такое роскошное тело с соседней лоджии, но понимая, что оно недоступно?

Могла бы предложить — она бы, может, и не отказалась. Она ничего не имела против лесбиянок — и более того, сексом с женщинами занималась не раз. Просто с мужчинами это было приятнее — может, еще и потому, что не встретилась достойная партнерша.

Старушечий топот донесся с соседней лоджии буквально через минуту — а еще через мгновение старушка протягивала Марине целую пачку.

— Возьмите, пожалуйста, — нет-нет, всю. У меня есть еще. Пожалуйста.

— О, вы так любезны! — Соседку надо было поощрить, и она потянулась всем телом, сладко так потянулась, откидываясь, раздвигая ножки, демонстрируя ей то гладко выбритое, что было между этих ножек — может, не очень длинных, может, чуть более пухлых, чем надо, но все же стройных и упругих к тому же. — Право, мне даже неудобно. Скажите, я могу вас чем-то отблагодарить за вашу доброту?

Это была провокация, самая натуральная — но та не поняла. Восхищенно разглядывая Марину, смущаясь, отводя то и дело глаза — но неизменно возвращая взгляд туда, куда его так тянуло.

— Если вы хотите… вы любите кофе?

— Вообще-то я предпочитаю шампанское, — ответила кокетливо, вспоминая вдруг, что перед ней не мужчина. — Но кофе — это тоже очень приятно…

Она оглядела себя саму удивленно, словно только что обнаружив, что на ней нет никакой одежды.

— Если хотите — если у вас есть время… то заходите, я сварю кофе. — Старушка стеснялась явно, но ей хотелось, чтобы Марина к ней зашла. — Я одна, у меня госэкзамены, а родители уехали на дачу, чтобы мне не мешать… И если захотите — я буду рада. Пожалуйста…

— О, это так заманчиво, — протянула задумчиво, удивляясь, что родители старушки еще живы, а она сама в столь почтенном возрасте умудряется где-то учиться. — Знаете, я так не люблю одеваться, но… Какой у вас номер квартиры?

Где-то через полчаса — все-таки надо было заново накраситься перед визитом, потому что не важно, что она шла не к мужчине, важно, что это был визит, тем более к человеку, которому она понравилась, — выяснилось, что старушка совсем не старушка, что она всего-то на два года старше Марины. И что зовут ее Вика и живет она в этом доме уже пять лет. И Марину видела не раз — просто не знала, что она из соседнего подъезда и у них балконы смежные, — хотя та ее не замечала.

У нее точно такая же была квартира, у Вики, — трехкомнатная, как у Марининых родителей. Может, чуть победнее только — хотя в целом все похоже. Стенки, столы, стулья, кровати — все однотипно. Кроме, если можно так выразиться, девичьих. У нее, Марины, был настоящий будуар — голубовато-розовый, с разбросанным бельем, которое она, кстати, принципиально не носила, но периодически покупала, с жутким беспорядком и вечно разобранной постелью, с кучей валяющейся повсюду косметики и парфюмерии, и книг про Монро, и кассет с записями фильмов с ее участием. А Викина комната была как монашеская келья — чисто все и правильно и аккуратно, аскетично и строго, в серо-белых тонах, с узенькой кроваткой, кучей книг, большим столом и компьютером. И она еще подумала, что ее новая знакомая, так ее заинтересовавшая своим восторженным отношением, похоже, до сих пор девственница. Притом закомплексованная девственница — и вовсе не лесбиянка.

Она знала, что выглядит супер — в длинном черном платье, чулках в сеточку и красных туфлях на высоком каблуке. Платье было великовато, просторное такое, с большим вырезом на груди — и если нагнуться, то грудь могла выскочить. И вообще вид был скорее вечерний, нежели дневной — но она намеренно так оделась. И сейчас сидела в кресле, закинув ногу на ногу, — и, проследив направление взгляда хозяйки, поддернула платье повыше, с улыбкой заметив, что сегодня слишком жарко. И та, конечно, смутилась — она, наверное, не знала, что Монро тоже изображала из себя этакое дитя природы, абсолютно естественное и чуждое условностей.