…Первым погиб Иван.

Первым из нас троих.

Это была безобидная, легкая, мальчишеская смерть на пятомкурсе ВГИКа, перед госэкзаменом по сценарному мастерству.

Пьяный Иван вывалился из общежитского окна на шестнадцатомэтаже, забубенный сценарист, грузин на свою лучшую четверть, ленивый красавчик,единственный, кто любил меня…

Нет, мы никогда не спали вместе, но все пять лет былисоавторами.

"Ты моя лучшая половина, – говорил Иван, роскошный,всегда чужой любовник, переспавший с каждой второй мало-мальски приличнойсамочкой во ВГИКе. – Ты моя лучшая половина. Мышь. Твое циничное тельце и мойциничный умишко составляют совершенный самодостаточный организм…"

Он всегда называл меня Мышью, и я сильно подозревала, чтоэто – производное от “серой мыши”. Мое настоящее лицо, как же иначе. Но,находясь под защитой Ивана, я могла не беспокоиться о красоте приговоренных кпишущей машинке и потому вечно стриженных ногтей; я могла не беспокоиться освоей дальнейшей судьбе – мне оставалось только интерпретировать егоудивительные истории.

Байки, сюжеты и сюжетики просто распирали Ивана – он былвсего лишь на пять лет старше меня, но, казалось, прожил несколько жизней; этотолько со мной, унылой пай-девочкой, ничего такого не случалось, дажебанального перелома ноги.

В фантазиях Ивана его родной пыльный Мариуполь представалЧикаго тридцатых годов: там пили водку, курили анашу и кололись, там привозиликакую-то диковинную контрабанду, там стреляли в ментов и друг в друга, там былистертые в кровь от поцелуев губы, там были двойные и тройные самоубийства иобязательное колесо обозрения в песках на берегу умирающего моря. “А, главное,кетчупа побольше, – говорил Иван о кровавых финалах, – а для полного кайфузаезжего пидора-интеллигента, профессора-орнитолога замочим”.

Он правил мои рукописи (к пятому курсу он перестал делатьэто, к пятому я была почти он), дописывая шариковой ручкой им же изобретенныематы, невозможно смешные, вызывавшие почти судорожную зависть курса.

Его бабы меня ненавидели. У меня. Серой Мыши, былоисключительное право стирать его джинсы. “Ли Купер” на болтах.

Все остальные меня не замечали. Я была всего лишь второйстрокой во всех его умопомрачительных сценариях. Но я ни о чем не жалела. Я непожалела ни о чем ни на секунду.

Я смотрела на мир его глазами – вернее, мужскими глазами намужской мир. Я знала, какие сигареты лучше курить и какие зажигалки лучшепокупать, я знала, как оттягивать кожицу на члене, когда занимаешься онанизмом,– поступательно-возвратными движениями; я знала, как уложить в постель любуюженщину, – мой взгляд на секс был сугубо мужским взглядом, циничным и зависимымот удовольствий одновременно.

…В конце третьего курса Иван приволок Нимотси.

Вообще-то, Нимотси звали Игорь Истомин. “Нимотси” окрестилего Иван – Истомин наоборот. Но кличка удивительно шла Нимотси, тщедушномубелобрысому типу с глазами больной птицы.

– Гений режиссуры, – отрекомендовал его Иван, – будетнаш сценарий снимать, “Умереть молодым” который.

…Умереть молодым.

У Ивана получилось. Он сильно удивился бы этой своей нелепойсмерти – выпасть из окна, на котором устроился покурить, ха-ха, – если бы былтрезв. Но он не был трезв, и сердце его остановилось между шестым и пятымэтажами.

– Предал нас, сукин сын, – сказал Нимотси. И уехал вморг вместе с голым мертвым телом Ивана, небрежно брошенным на носилки.

Нимотси вернулся через два часа и нашел меня там, где идолжен был найти. Но я этого уже не помнила. Я не помнила, как с ведром итряпкой ползала по асфальту и смывала потемневшую кровь Ивана – чтобы собаки еене вылизали. “Ты понимаешь?.. Если так все оставить, то придут дворняги ивылижут всю его кровь… Его кровь, понимаешь? Его…"

Нимотси надавал мне по щекам, чтобы привести в чувство –вполне по-мужски. Иван никогда не бил меня.

– Поедем, – мягко сказал Нимотси. – Он ждет.

– Никто. Никто не ждет.

– Он. Иван.

Сердце мое остановилось, в груди стало так невыносимобольно, что захотелось разом избавиться от этой боли. Я ударилась головой оплиты, которые еще помнили кровь Ивана.

Нимотси поднял меня и крепко сжал.

– Прощальная ночь… Прощальная ночь, слышишь? Ты, я ион. И больше никого. Он ждет…

…Никогда до этого я не была в морге – может быть, поэтому неиспугалась: ни небрежной, полустертой таблички на металлических дверях, нистен, выкрашенных грубой охрой, ни тусклых аварийных лампочек в сетках.

Я не испугалась, просто у меня не было сил, я присела накорточки у самой двери, хотя в двух шагах стояли три спаренных деревянных стула– как в дешевеньком кинотеатре.

– Я сейчас, – сказал Нимотси, уверенно двинулся покоридору и уверенно толкнул одну из дверей – третью от входа. Спустя минуту онпоявился с маленьким лысым человеком в грязном халате. Вдвоем они пошли в глубькоридора – долго, очень долго, – который раз за сегодняшнюю ночь я попыталасьспрятаться за закрытыми веками.

Сейчас мне это удалось, бедной сиротке. Я слышала скрежетоткрываемой двери – зашли и вышли, – невнятные голоса; скрип колес каталки,режущий по сердцу звук проворачиваемого в замке ключа.

– Спасибо, отец, – голос Нимотси звучал теперьявственнее, – спасибо, что понял… Дай Бог тебе…

Мимо проплыл тяжелый формалиновый запах – маленький лысыйчеловек коснулся моего лица полой грязного халата. И вышел – с тремя бутылкамиводки.

Нимотси не было.

Я боялась выйти и боялась остаться. Я даже не могла понять,сколько времени в действительности прошло Наконец Нимотси появился –выскользнул из какой-то двери, как раз между двумя ударами моего нехотябьющегося сердца.

Он осторожно поднял меня, на секунду задержав в руках.

– Пойдем…

…Это была маленькая комнатка, видимо служащая подсобкой.Окно, густо замазанное белой краской, такие же, как в коридоре, спаренныестулья, металлический шкаф, еще один – стеклянный; медицинская посуда наобшарпанном столе, вешалка с несколькими халатами, обтянутая дерматиномкушетка.

На полу было разложено тонкое одеяло.

Черный хлеб, водка и огромные венгерские яблоки. Граненыестаканы.

На полу, прислоненный к кушетке, сидел Иван.

Нимотси крепко держал меня – он боялся, что я потеряюсознание.

Я не потеряла. Я стояла и смотрела на мертвого Ивана. Он былв своем лучшем костюме, который я гладила тысячу раз. И босой. Голые твердыеИвановы пятки лезли мне в глаза. На большом пальце ноги болтался матерчатыйномерок.