– Мама, – шепотом проговорила Гвен и погладила чайку кончиками пальцев. – Ты где?

За окном были чудесные разлапистые ели, укрытые снегом, и сквозь их узорчатые ветки лунный свет падал особенно таинственно, отражался от брошки, бросая холодные отблески на стены. Нужно было просто немного подождать. Мама задержалась где-то, а чайку в спешке забыла надеть. Да, точно! Гвен уронила голову на руки. Она придет. Обязательно придет. Вот сейчас. Через минуту. Через пять.

Но сгустилась ночь, а никто так и не пришел. Гвен медленно встала, пошатываясь от голода и усталости. Она же волшебница, она может сделать кое-что получше, чем просто ждать! Эта мысль затопила ее таким облегчением, что Гвен тут же приободрилась.

Сил оставалось совсем мало, но она все равно села на пол и прижала обе руки к доскам, с трудом заставив себя тронуть их после утреннего провала. Хорошо, что менять их не надо, – нужно просто вглядеться в них и чуть отмотать время назад. Если хорошенько вглядеться в историю вещи, можно поймать момент, когда рядом с ней происходило то, что тебя интересует. Гвен уловила чье-то чужое, не мамино, присутствие, босые ноги, ступающие по их полу, гул двух тревожных, сердитых голосов – маминого и второго, незнакомого, – шум падающих на пол вещей. Больше ничего не смогла разобрать – голова закружилась, и все исчезло. Слишком много потратила за день, много, как никогда, эта потеря теперь ощущалась, как дыра в груди, как пустое пространство там, где недавно было что-то чудесное. Но если мама вернется, будет такое счастье, что дыра тут же затянется. Гвен хлюпнула носом и выпрямилась.

Вот что надо сделать. Как она сразу не подумала! На свете полно существ: домовые, полевые, множество разных духов, они вездесущие, и хоть кто-то да видел маму там, куда она отправилась так срочно! В их доме существа бывали частенько и подолгу разговаривали с мамой, но Гвен еще ни разу не звала их сама. Да ладно, что тут сложного, – смогла засунуть руку в рот быку, сможет и это. Она сосредоточилась, представила себе всех существ, с которыми знакома, и позвала их. Но никто и не подумал явиться. Гвен продолжила звать, как человек, который готов бесконечно стучать в дверь, пока ему не откроют.

Она думала, что почувствует их приближение, но не почувствовала ничего: просто в конце концов скрипнула входная дверь и зашел лесовик, седовато-рыжий коротышка в огромных валенках.

– Приветствую тебя, дочка волшебницы, – прошептал лесовик, и Гвен сразу поняла: неприятности не только у нее. – Да, я знаю, что твоя мама куда-то исчезла, я больше не чувствую ее покровительства. – Он виновато глянул на нее. – Это очень печально, но помимо этого случилось что-то еще очень плохое. Магия днем вдруг стала слабее. Я никогда такого не чувствовал. Никогда.

Гвен нахмурилась.

– У кого она стала слабее?

– Не у кого-то. Сама магия, она как будто сжалась. Анимой мы не питаемся, мы дети самой земли, но даже с землей словно что-то не то. Я хотел спросить твою мать, в чем дело, звал ее, но она не отвечает.

– И что мне делать? – отчаянно спросила Гвен.

– Деточка, я не знаю. Я вижу, ты расстроена, но я не знаю, не знаю, как тебе помочь. Все очень боятся, и нам хочется быть поближе к дому. Разрешишь мне идти?

«Боятся». Опять это слово.

– Иди, – выдавила Гвен.

Лесовик ласково коснулся ее руки и торопливо ушел, а Гвен некстати подумала: «Что, если Ульвин был такой сонный не только из-за желудя? Что, если он тоже ослабел, когда ослабела магия земли? Что вообще происходит?»

– Мамочка, – шепотом сказала она. – Пожалуйста, вернись.

Но мама не вернулась, и тогда Гвен легла, уткнулась лицом в пахнущий мокрой шерстью ковер, весь истоптанный ее валенками, которые она так и не сняла, и горестно заревела. Плакать вредно для анимы, но ей вдруг стало наплевать: мамы нет, а раз ее нет, то зачем анима, зачем вообще все?

Идея, которая выглядела как самая большая ошибка в ее жизни, пришла Гвен в голову тогда, когда даже плакать надоело. Мама говорила здесь с кем-то, кого она, судя по сердитому голосу, не рада была видеть. И если Гвен дотянулась до лесовика, что мешает ей дотянуться до этого таинственного гостя? Этот человек – ну, или не человек, тут уж неизвестно, – видел ее последним и, наверное, знает, где она.

Гвен подумала, что мама просто обязана сейчас появиться, хотя бы для того, чтобы ее остановить, но мамы не было, и Гвен снова прижала руки к полу, отмотала время назад и вгляделась в босые ноги с бесцветными ногтями и голубыми венами. Рассмотреть гостя целиком не получалось – только ноги и бесформенный темный наряд. Что-то испугало ее в этих ногах, которые невесомо и мягко касались пола, что-то с ними было не так, на том, что тут произошло, словно стоял знак «вход воспрещен», пульсирующее алое ощущение запрета, но Гвен продолжала всматриваться, пока не сообразила, что же не так: от босого господина исходил лютый, ужасный холод. «Надо отвернуться», – подумала Гвен, но только сильнее вцепилась в это призрачное прошлое, которое хранили доски пола, вцепилась в ногу босого господина и позвала его. Не голосом, а так, как звала лесовика и маму: всем своим сиянием, всей своей анимой, зов, который способен преодолеть любые расстояния. В груди больно дернуло, и Гвен почувствовала: там, прямо в воспоминаниях, темная фигура развернулась к ней, словно тоже пыталась разглядеть ее сквозь время. Гвен захотелось отпрянуть, но она только потянулась ближе и позвала еще раз. И тогда фигура шагнула прямо к ней.

Гвен отпрянула и заорала так, что сама чуть не оглохла. Она только пару мгновений спустя поняла, что в комнате никого нет, что она по-прежнему в безопасности, и с трудом перевела дух. Пожалуй, лучше все-таки сидеть и тихо ждать и ни во что не лезть, мама обязательно придет.

На улице, за дверью, еще приоткрытой после ухода лесовика, раздались мягкие, поскрипывающие на снегу шаги, и сердце у Гвен ухнуло вниз.

– Пригласишь меня зайти? – спросил мягкий голос. – Я знаю, что ты там, и знаю, где твоя мама. Но не скажу, пока ты не пригласишь меня.

У Гвен застучали зубы, и до нее не сразу дошло, что это не только от страха: в доме стало по-настоящему холодно, даже дышать больно. То, что в гости явился кто-то, кого впускать не следует, было ясно как день, но любовь ныла внутри, Гвен даже не думала раньше, что чудесная привязанность к маме может быть такой болезненной, удушающей и полной тревоги, и поэтому открыла рот, даже зная, что это наверняка окажется большой-большой ошибкой.

– Заходите, – сказала она.

Дверь распахнулась. На пороге, черная на фоне белоснежной зимы, стояла босая женщина. У нее было длинное черное платье, слишком тонкое для такой погоды, – сквозняк легко взметнул тончайшую ткань подола. Волосы тоже были темные, очень длинные. Судя по некрасивым, мертвенно-бледным и холодным ступням, Гвен ожидала увидеть кого-то совсем не симпатичного, но лицо у босой госпожи было очень правильное, красивое, только болезненно-белое.