скука смертная. Азарту нет. Летом на ипподроме скачки, я всегда ставлю против фаворита. Ты представить не можешь, какое это чувство… На последнем повороте конь вырывается вперед, наездник уже привстал в стременах, салютует публике… И тут слева, на рысях, твоя темная лошадка. Набирает темп, обходит чемпиона на полкорпуса, на корпус. Стрелой несется вперед. Мужчины орут, дамы визжат и ты, вместе со всеми, захваченный азартом, кричишь: «Давай, давай, родная! Дава-а-ай!»

Он и вправду закричал на весь бульвар, тут же смутился и добавил тише:

— Вот этого хочется. С судьбой играть, смеяться в лицо опасности. А сейчас ипподром закрыт до весны, хочется азарта и приключений, которые взбодрят кровь.

— Рискну предположить, — усмехнулся сыщик, — что на ипподроме люди молятся искреннее, чем в церкви.

— Все напропалую молятся! — подтвердил Митя. — Николе Угоднику, архангелу Гавриилу, потом еще нашему гусарскому святому, а также Фролу и Лавру — покровителям лошадей. И, конечно, святой Варваре.

— Любопытно. А ей-то почему?

— Так она же от молнии уберегает. А на скачках каждый второй кричит жокеям: «Разрази тебя гром!»

Приятели брели пешком, поскольку Мармеладов захотел узнать, сколько времени ушло у актера Столетова на вчерашнюю прогулку с бомбой. Выходило так: от дома до сберегательной кассы — около двадцати пяти минут, после до Кокоревского сада еще полчаса, оттуда до набережной Яузы примерно столько же.

— Если учитывать время, пока Шубин с помощником перекладывали деньги из несгораемого шкапа в гербовый пакет, да сидение актера возле клумбы, то получается больше двух с половиной часов.

— С похмелья такая прогулка излишне утомительна. Да ещё с тяжелой жестянкой на шее, — вздохнул Митя. — Мне всю ночь не давала покоя эта история. Раз Столетов все выдумал про бандитов, может он сам соорудил фальшивую бомбу? А страх и рыдания искусно разыграл. Он же артист, ремесло у него такое.

— Это невозможно, — улыбнулся сыщик. — Мы с Михаилом Ардалионовичем знакомы шапочно, близко не разговаривали. Но готов спорить, коль уж ты жить не можешь без азартного заклада, что руки у актера дрожат от постоянных возлияний. Тут галстух повязать — целый подвиг, не то, что бомбу смастерить.

— Так она же не настоящая, а значит и не опасная.

— Но выглядела, как настоящая. И капсюль с ртутью, судя по словам Шубина, был подлинный. А это хрупкая штука. Стекло тонюсенькое, одно неосторожное движение — лопнет. Трезвый человек без сноровки и то не сумеет склянку в студне правильно утопить, а Столетов тем более.

— Кто же ее соорудил?

— Известно кто — вольнодумцы. С легкой руки г-на N и его предшественников из охранки, слово это давно уже стало ругательным. Здесь явно замешаны заговорщики, — Мармеладов помолчал, раздумывая. — Иначе просто не складывается. Вот возьмем пример: если бы ты, Митя, захотел бомбу сделать…

— С чего бы я захотел? — насупился почтмейстер. — Но если и допустить такое, все равно не сумел бы. Из чего ее собирать?

— Разумеется! Тут нужны знания, химические вещества, а главное — опыт. Даже на горных штольнях, где часто взрывчатку использую, случается гибнут люди. А бомбисты, те постоянно на своих же снарядах и подрываются, мне в редакции «Ведомостей» по секрету сообщили. Писать-то про это нельзя, цензура бдит…

Он остановился, щурясь на пригоршни снега, которые ветер швырял в лицо.

— Заметь! Ещё одна ложь Столетова. Артист предложил зашвырнуть бомбу в реку, чтобы взрывом никого не убило. Сказал, что в газете этот совет читал, но подобные статьи запрещено печатать! Месяц назад взорвали контору обер-полицмейстера, а газеты молчат. В подпольном «Боевом листке» напишут, положим, еще в листовке народовольческой. Но откуда светский лев мог об этом узнать?

— Действительно, откуда? Я вот прежде и названия такого не слыхал — «Боевой листок».

— Столетов якшается с бомбистом. Тот передал ему жестяную коробку, не предупредив, что это игрушка. Артист боялся ее, шибко боялся, в таком беспокойном состоянии был, что цилиндр любимый забыл в саду. К тому же сетовал, что его обманули, — стало быть, прежде доверял преступнику и жестоко ошибся. Но при этом на допросе старался выгородить сообщника. Соврал про трех бандитов, — наверняка соврал и приметы выдумал! Хотел отвести подозрение от кого-то, направил полицию по ложному следу. Что выходит из этих рассуждений?

Мармеладов посмотрел на Митю своими темными глазами, в которых забрезжила догадка.

— Бомбист — близкий ему человек. Любовница отпадает, по слухам они у Столетова все солидного возраста, графини либо баронессы. Остается родственник.

— Брат, — предположил почтмейстер.

— Или сын. Но чего мы гадаем, скоро сами все у артиста и спросим. Пришли, вон и Шубин выплясывает под окнами.

Ограбленный финансист и вправду не мог стоять на одном месте, — до того нервничал, что и глаз левый начал закатываться. Иван Лукич бросился навстречу. Вцепился в рукав митиной шинели и, как волжский бурлак, тянущий бечевой огромную баржу, повел его к крыльцу.

— Идемте, идемте же скорее!

Квартира артиста Малого императорского театра Столетова обставлена была весьма колоритно. На стенах афиши бенефисов, среди которых выделяется аршинное полотно с выведенным красной краской названием «Эмилия Гал…» Далее прочитать невозможно, сверху надпись перекрывают «Лес» и «Гроза». На подоконнике горделиво выглядывают из-за подвернутой бархатной шторы пять хрустальных графинов с нарисованными золотыми птичками. Митя толкнул сыщика локтем и тихонько присвистнул: знаменитые «журавли» из ресторана «Славянский базар», в них подается лучший коньяк тем гостям, кто завтракает аж до трех часов дня. Стоит каждый «журавлик» по пятидесяти рублей. На столе и бюро теснятся пустые и початые бутылки рангом поскромнее. Одну из них Столетов потряс, взбалтывая содержимое, сделал изрядный глоток и обратился к вошедшим:

— С чем пожаловали?

Он явно привык жить на широкую ногу. Халат носил парчовый, хотя и давно не стиранный. В этом золотом роскошестве артист возлежал на широкой кровати у окна. Выслушав посетителей, взболтал бутылку и приложился к горлышку, в этот раз — надолго. Потом заговорил:

— Грабеж… Бомба… Что вы такое лопочете? — помятое лицо Михаила Ардалионовича выражало беспросветную скуку, но голос был прекрасного тона,