такой непременно должен покорять сердца зрителей, особенно дам. — Вчера мне нездоровилось, потому из дома не выходил. Ни днем, понимаешь, ни вечером.

— Да как же? А протокол?

Мутные глаза Столетова на миг сфокусировались на лице финансиста, но потом он брезгливо поморщился.

— Нет, все равно не понимаю, что вы городите. Какой еще протокол?

— Вы же при мне, сударь, давали объяснение квартальному надзирателю, — Шубин побледнел и схватился за сердце.

— Бог с вами, господа. Шутить надо мною вздумали? — набычился Столетов. — Говорю же вам, я вчера из дома не выходил! До самого спектакля.

— Ах, видали вы такое? Скажите, да есть ли предел людской подлости, — закипал финансист, еще больше бледнея. — Денег казенных украл на двенадцать тысяч… И брешет!

Актер сел, спустив с кровати голые ноги, отхлебнул еще вина.

— Я понял. Обычно бывает, что мне изменяет разум, если выпью лишку. Теперь вижу, что и вы в опойной горячке теряете разум, потому и выдумываете подобные нелепицы.

— Но деньги! Где же деньги?

— Деньги? — ощерился Столетов. — Двенадцать тысяч, так вы сказали?

— Да, да! Где они?

— Послушайте… Да если вы всю мою квартиру перевернете, тут и трех рублей не наберется!

Иван Лукич сделался страшен лицом. Непонятно было: то ли бросится на артиста, то ли свалится в припадке. Митя на всякий случай подступил к нему ближе, придержал за локоть. Хотел успокоить, но это возымело обратный эффект. Чувствуя поддержку почтмейстера, Шубин решился дать выход своей ярости. Он вцепился в отвороты парчового халата и закричал:

— Верни деньги, сволочуга! Верни-и-и-и!!!

Столетов сперва опешил от такой наглости, но потом ответил геневно:

— Да ты кто такой? Ты червяк. Захочу — помилую, захочу — р-р-раздавлю!

Положил свою широкую ладонь на вспотевший лоб Шубина и оттолкнул. Тот впечатался бы затылком в стену с афишами, но Митя успел его подхватить и удерживал в крепких объятиях, пока упрямый финансист пытался вырваться, пыхтя и ругаясь на все лады.

— Скажите, любезный Михаил Ардалионович, — почтмейстер решил свести разговор в иную плоскость, а заодно успокоить и артиста, поэтому добавил в голос елея, — какой спектакль вчера играли в Малом? Я, знаете ли, давно не бывал в театрах, хотя прежде захаживал…

Столетов отмахнулся от него жестом, каким обычно прогоняют назойливую муху.

— Вам-то что за интерес?

— Неужто забыли?

— Что за оскорбительные намеки?! — возмутился артист. — Я, пока еще, в своем уме. Чего не скажешь о вас. Пришли непрошеными, поклепы наводите… Я прекрасно помню, что вчера давали «Эмильку». Не люблю эту пьесу, мне там играть нечего. Знай, глаза выкатывай да ори погромче. Да и смотреть, как Машеньку щупают другие — никакой радости. Другой разговор — испанцы. Я в «Овечьем источнике» одну красотку за бочок ущипну, другую на колени посажу. А Ермолову, помнится, прижал, аж душа вон. Командору все дозволено!

Он захохотал, но в смехе этом не было веселья, одна злость. Артист упивался собственной значимостью.

Мармеладов, до того скрывавшийся в затененном углу, вышел на свет.

— Г-н Столетов, обычно вы выбираете роли серьезные, трагические. Но, видимо, пришло время сменить амплуа.

— С чего бы это?!

— Вы же перед нами комедию разыгрываете. Убедительно, — сыщик нарочито медленно похлопал в ладоши, изображая театральные аплодисменты. — Я даже готов поверить вам на слово. Вот только… Мы с приятелем поспорили, кем вам приходится тот бомбист, что замыслил это ограбление. Братом? Или сыном?

Столетов закашлялся, поперхнувшись вином. Вскочил на кровати, попирая ногами подушки и возвышаясь над сыщиком на две головы. Лицо актера налилось кровью, чуть не до черноты, а жилы на лбу взбугрились — вот-вот лопнут.

— Брат-бомбист? Вы, похоже, хотите втянуть меня в какой-то прескверный водевиль! Не выйдет! — голос его заполнил комнату, выплеснулся в приоткрытое окно, раскатился далеко по двору, где другие жильцы и привратник Харитон внимали этому монологу. — Не выйдет, господа! У меня связи при дворе! Я самого Потемкина-Таврического на ассамблее в Зимнем дворце играл! А вы хотите произвол учинить? Дудки! Вон отсюда, вероломные людишки! Па-а-адите про-о-очь!!!

Он задохнулся и замер, словно в ожидании аплодисментов. А когда досадные посетители скрылись за дверью, привычным жестом взболтал бутылку и, допив остатки, отшвырнул ее в угол.

VII

По лестнице Митя шел первым, взвешивая про себя, врет актер или не врет. На первый взгляд возмущение выглядело сокрушительно-настоящим. С другой стороны, все в империи, а также и во многих заграницах, знают: Столетов — талантище. Что ему возмущение разыграть? Запутанная история…

В отличие от тихого и задумчивого почтмейстера, Шубин спускался с причитаниями. Разобрать, что он бормочет, не представлялось возможным, хотя и без того понятно — Иван Лукич пенял на судьбу. Ограбленному директору представлялось, что он сходит с ума. А может, все привиделось в кошмарном сне? Он вот-вот проснется, пойдет в контору, выдаст деньги курьеру и тот на казенной карете…

Шлеп! Тяжелый шмат снега накрыл его с головой. Это происшествие возникло из-за Харитона — привратник чистил двор от выпавшего безобразия и кидал за крыльцо, подальше от людей. Но рука соскользнула, и снежная плюха прилетела в лицо финансиста. Тот, отплевываясь, завопил:

— Каторжная морда! Что творишь?.. — и тут же осекся, поднял испуганные глаза на Мармеладова. Сыщик ведь тоже отбывал срок в сибирских острогах. Обидеться может.

Но тот, как будто не заметил. Подошел к слуге, будничным тоном задал вопрос:

— Артист вчера из дома выходил?

Привратник испуганно оглянулся на окна второго этажа.

— Голову мне снимет, коли узнает, что проговорился. В четвёртом часу прибыла карета от г-жи Д… Михайла Ардальоныч на ней уехали-с. Вернулся поздно вечером, уже после спектакеля. Еще держался на ногах. Извозчик его до квартеры довел…

— Невозможно! — Шубин только что волосы на голове не