рвал от отчаяния. — В половине пятого мы прибыли на допрос, в участок. И до восьми были там. Или я действительно схожу с ума и ничего подобного в реальности не случалось?

— Есть как минимум две улики, которые помогут убедиться, что вы в своем уме. Первая — вот эта шляпа, — Мармеладов поднял цилиндр, сбитый снегом с головы директора сберкассы. — В суете вы забыли вернуть головной убор хозяину, хотя и намеревались это сделать.

— Точно, цилиндр! — воскликнул Митя. — Вернемся? Пусть попробует это объяснить.

— Этот ловкач сходу придумает несколько правдоподобных объяснений: не вернули из чистки, подарил слуге забавы ради, проиграл пари. Столетов солгал уже не раз, потому слова его нам без надобности. Улики ценнее. А вторая улика — это протокол. Тот, кто дает показания, должен их подписать. Стало быть, нам надо просто сравнить подписи!

— Но где мы возьмем автограф артиста? — жалобно спросил Шубин.

Сыщик вынул из кармана клочок бумаги, величиной с ладонь.

— Пока Столетов бесновался, испепеляя вас взглядом и отбиваясь от г-на Шубина, я незаметно оторвал кусок афиши с его подписью. Там их несколько в ряд было. Уж не знаю, зачем — то ли актер руку расписывал, то ли из самолюбования их везде рисует… Предлагаю отправиться в участок и проверить, совпадают ли эти закорючки с теми, что в протоколе.

Приятели вышли со двора, Иван Лукич понуро плелся за ними. Потом догнал, остановил и сбивчиво зашептал, ломая руки:

— А если там никакого протокола нет? Вдруг, и правда, наваждение?

VIII

Протокол был. На пяти листах, скрепленный подписями — все честь по чести. Иван Лукич и Митя спорили, один считал, что документ подписывал актер, но спьяну и потому пальцы дрожали, другой же уверял, что некто пытался подделать автограф Столетова, да не слишком удачно вышло.

Мармеладов же смотрел по сторонам. В душном помещении толпились несколько дурно одетых посетителей, все расходились к двум столам, за которыми полицейские чины занимались рутинными делами. Им выделили относительно свободный угол, куда падал свет из зарешеченного окошка. Стульев не было, приходилось стоять, учитывая низкие потолки, чуть сутуля плечи.

Все верно, так и должно быть организовано в полицейском участке — чтобы каждый приходящий сюда, прямо с порога почувствовал себя неуютно. И чем дольше пребывал, тем выше степень неудобства становилась. Любая встреча с законом и его представителями в этих конторах, по замыслу неизвестного гения, должна вызывать не страх и ужас, эти-то ощущения как раз быстро притупляются, им на смену приходит равнодушие, — нет, и не отвратительно-липкую тошноту, как на рыбном рынке в жаркий день, все-таки здесь государева служба. Не то. В подобных местах на посетителя должна сразу накатывать паническая безнадега, лишая его сил и эмоций, чтобы не смел впредь сюда соваться с пустячными своими проблемами. Само устройство этого мирка служит прекрасной профилактикой мелких нарушений законности: вот так захочет кто кошелек украсть или соседку поленом прибить, трижды подумает и может, откажется от злодейского замысла, лишь бы не таскали в участок на разбирательство.

Прежде полицейская братия представлялась Мармеладову сворой оскаленных псов, а сейчас в его сознании возник образ крысиной стаи, — эти тоже могут загрызть до смерти, но процесс сей будет гораздо противнее.

— Что с тобой? — отвлек от размышлений почтмейстер.

— Вспомнилось, как я с повинной приходил. Десять лет прошло, а в обстановке подобных мест ничего не меняется. Такое впечатление, что дверь отворится и войдет поручик Порох…

— Полковник Порох, — раздался насмешливый голос за его спиной. — Кое-что, знаете ли, меняется, Родион Родионович!

— Романович.

— Да-да, я помню.

Усы, стоящие в разные стороны, тронула седина, а мелкие черты лица покрылись сетью морщин. Но первостепенная перемена состояла в том, что из помощника квартального надзирателя Илья Петрович выслужился до следователя по особо важным делам Охранного отделения. Именно его прислали из Петербурга для разбирательства в истории с фальшивой бомбой.

— Вы знакомы? — удивленно спросил канцелярист, подавший им протокол.

— Знакомы, но приязни меж нами мало, — сухо сказал Мармеладов. — Я нарочно в столицу не поехал, чтобы лишний раз с вами не встретиться. И надо же, какая сатира!

— Признаться, я тоже предпочел бы держаться в некотором расстоянии, — холодно парировал Илья Петрович. — Вот, едва с поезда, а настроение уже испорчено.

Они не сверлили друг друга взглядами, как это делали бы заклятые враги. Да и вряд ли можно назвать их противниками. Но в прошлом случилось между ними нечто неприятное для обоих, а теперь, в момент встречи, вышло наружу. В комнате явственно возникло напряжение, сродни тому, что ощущаешь в воздухе перед грозой.

— Супруга моя читает ваши критики, восхищается едкостью замечаний. Как это вы недавно выразили… «Поэт сей ошибочно мнит себя новым Пушкиным, скорее бы уж кто возомнил себя новым Дантесом». Все в восторге! А я угадываю в этом призыв к смертоубийству. Выпирает это желание тайное, как бы вы ни пытались скрывать. Я, в отличие от г-на N, в исправление убийц не верю. На том и распрощаемся, г-н бывший студент. С этого момента запрещаю вам к данному расследованию касательство иметь.

— Экий вы, Илья Петрович, спокойный стали. Прежде чуть что наружу вспыхивали, не зря же Порохом прозываетесь. Теперь же все клокотание происходит где-то внутри, будто там гремучий студень, который без специальной колбы со ртутным порошком не взрывается. Невероятное самообладание! Позволите ли, в связи с этой переменой, величать вас Динамитом?

— Я па-а-апрашу! — вскипел было полковник, но тут же понял: Мармеладов этого и добивается. Отвернулся и зашагал прочь, бросив на ходу канцеляристу:

— Ты бумаги-то у них забери и гони взашей.

Через пять минут вернулся в каморку, растревоженный мыслью: откуда бывшему каторжнику известно устройство бомбы? Но критика уж и след простыл.

— Студенты… Бывшие, нынешние, клятые, мятые. Нахватаются образований, а потом от большого ума страдают. И ладно бы только себе вред какой учиняли, так нет, через них другие горюшка