Таким образом, собственно евангельский нравственный идеал был обращен к избранным, способным и желающим ради царствия небесного целиком посвятить себя служению Богу, следуя его заповедям. Но таких были единицы, даже и среди духовенства. У подавляющей же массы людей вера воплощалась в многочисленные и формализованные обрядовые действа, молитвы и добрые дела, а христианская мораль — в понятия грехов и добродетелей.

В разнообразных и многочисленных рассуждениях на тему морали в литературе той эпохи предостережения против пороков звучали сильнее и настойчивее, нежели наставления в добродетелях. Атмосфера зла в условиях социально-политических потрясений, связанных с внутренними усобицами и Столетней войной, а также с опустошительными эпидемиями, как бы сгущалась вокруг человека. Зло становилось вездесущим и многоликим.

Согласно учению церкви, человек наделен свободой воли и свободой выбора между добром и злом, и поэтому он в полной мере лично ответствен за сделанный выбор. На доброе проявление этой воли и были рассчитаны нравственные предостережения, увещевания, проповеди и другие средства религиозной пропаганды. Особо страшными пороками считались гордыня и алчность, с помощью которых дьявол чаще всего овладевает человеческими душами. Оба порока в равной мере претендовали на главенство в сонме смертных грехов.

Помимо семи смертных грехов в качестве опасного греха нередко выделяли отчаяние, которое предполагает неверие во всеблагость Бога, а также такие душевные состояния, как грусть и меланхолия, поскольку они предрасполагают человека к впадению в грех. Греховные помыслы расценивались как совершенное греховное действие.

Грехи не только отягощают душу в предвидении Страшного Суда. Широко распространенным было представление о божьем наказании за них в этом мире, ниспослания болезней и прочих бед как отдельным грешникам, так и целым обществам и даже всему христианскому миру. Так Ж. Жерсон, например, объяснял, что главной причиной «чумы и войн, голода и других бедствий в христианском мире, а особенно в благородном королевстве Франции», является грех богохульства.

Но это не означает, однако, что злая судьба человека является непременно следствием его греховности, а его беды — божьими карами. Ведь «Бог скрывает свои суждения от людей и держит их в глубокой тайне … и многие грешники гордо живут на земле, тогда как многие праведники страдают и бывает умирают, так и не увидев наказания злых. Ибо Бог не всегда торопится наказывать за дурные дела и вознаграждать за добрые». Бог может ниспослать тяжкие испытания праведнику, чтобы укрепить его в вере, дабы, к вящей его славе вознаградить в будущей жизни. Ничто в этой жизни не дает человеку достаточных оснований для истинных суждений о нравственных достоинствах людей.

Как пишет бургундский хронист Жорж Шатлен, «умирают и добрые и злые; и мы считаем злыми тех, кто в час, когда прибирает их Господь, оказываются перед ним праведными; он один распознает добрых и злых». Поэтому он не допускает сомнений насчет праведности герцога Бургундии Жана Бесстрашного, армия которого была разбита турками при Никополе в 1386 г.: «Когда герцог Жан был разбит в Венгрии, Бог допустил это ради его спасения … И следует видеть в этом не божественный гнев, ярость или месть, но чудесный суд Бога, который, наказуя тело, возносит к славе душу».

Подобным же образом рассуждает и Оливье де Ла Марш, оправдывая герцога Карла Смелого перед его внуком: «Монсеньор, не вменяйте в вину вашему деду герцогу Карлу, его порокам и недостаткам то великое несчастье, что случилось с ним в конце жизни, ибо воля Бога нам не известна». Нравственность, таким образом, еще более абсолютизировалась. Она была не только высшей самодовлеющей ценностью для человека, но и оказывалась в принципе недоступной для справедливых человеческих суждений. Один Бог может быть истинным судией, ибо он «проникает во все сердца, нам же доступны только лики».

По сравнению с грехами добродетелей насчитывалось гораздо больше. Кроме семи добродетелей, противостоящих смертным грехам, особое значение имели вера, надежда, любовь, благоразумие, умеренность, справедливость. По церковному вероучению, опиравшемуся на ветхозаветный текст, человек наделен также семью дарами Святого Духа, которые расценивались как добродетели или как душевные свойства, помогающие их обрести: премудрость, разум, совет, крепость, ведение, благочестие и страх Господень (Исайя XI, 2–3). Не удовлетворяясь этим множеством добродетелей, которые должны защищать человеческую душу от посягательств дьявола, религиозная мысль создавала все новые, как бы укрепляя оборону перед наступающим противником. В ранг добродетелей возводились все положительные душевные свойства и благотворные порывы, способные укрепить веру. Писатель Пьер де Гро утверждал поэтому, что «человеку легче творить добро, чем зло, поскольку зло творить помогают лишь мир, дьявол и плоть, а у добра двадцать два помощника». Перечисляя их всех, он называет и разум, и мудрость, и стыд, и рассудительность — все духовные, моральные качества, какие только он себе мог представить.

Однако такого обилия помощников творить добро было явно недостаточно, и в литературе, в проповедях людей настойчиво призывали помнить о Боге и помнить о смерти, после которой они неизбежно должны будут предстать перед судом божьим.

И хотя для христианства вообще свойственна своего рода одержимость идеей смерти, составляющей средоточие христианской идеологии, XIV–XV вв. внесли в разработку темы смерти свою весомую лепту. Никогда ранее литература и изобразительное искусство не разрабатывали эту тему с такой ненасытностью и не изощрялись в столь осязательном представлении смерти, наглядном изображении фантасмагорий ада. Естественно, что человеческая мысль и воображение подогревались социальными катаклизмами, реальным наступлением смерти на человеческую жизнь. Требование помнить о смерти и Боге звучало в эту эпоху особенно грозно и настойчиво, ибо смерть была самым сильным и убедительным аргументом в пользу веры и добродетели.

Многочисленные добродетели должны были как частоколом окружать душу, ограждая ее от пороков. Но случись лишь одна малая брешь — и душой овладевают осаждающие ее пороки. «Ведь чтобы взять даже самый укрепленный город или замок в мире, достаточно и небольшого подземного прохода; малой пробоины хватит, чтобы утонуло самое большое морское судно». Убеждение в том, что, говоря словами церковного деятеля и хрониста Т. Базена, «добродетели соединены и связаны так, что если есть хотя бы одна, то обязательно присутствуют и все прочие, а если нет хотя бы одной, то непременно отсутствуют и другие», весьма характерно для средневековой религиозно-нравственной мысли. Как говорил проповедник О. Майар, «мало сказать, что я не убийца, не вор и не прелюбодей, ибо если ты поступился в малейшем, то будешь виновным во всем». Убеждение это подкреплялось словами из соборного послания апостола Иакова: «Кто соблюдет весь закон и согрешит в одном чем-нибудь, тот становится виновным во всем» (Иак. 2, 10).

Подобная абсолютизация нравственности человека, не допускающая возможности одновременного сосуществования в душе порока и добродетели, хотя и присутствует в своем чистом, теоретическом выражении в сочинениях образованных теологов, была свойственна и массовому сознанию с характерной для него склонностью идеализировать человеческие типы и наделять одних только добродетелями, а других — лишь пороками. Средневековая литература, как художественная, так и историко-по-литическая, сплошь заселена идеальными героями и их антагонистами. И дело не только в том, что писатели сознательно ставили перед собой цель наставить читателей в добродетели и отвратить от порока, показав внушительные образцы воплощения того и другого. Здесь важно отметить особый склад мышления и мировосприятия, который был в средние века нормативным, хотя бы потому, что опирался на непререкаемый авторитет Священного Писания. Именно в средние века достаточно было установить, что человек не проявляет одной какой-либо добродетели (как это, например, делает Т. Базен, характеризуя короля Людовика XI и определяя, что тот не был справедлив), чтобы на законном основании утверждать, что у него поэтому не может быть вообще никаких добродетелей, но одни пороки.