Мужчина снял кепку и пригладил рукой копну седеющих волос — если бы не седина, ему можно было бы дать лет сорок.

— Я был у товарища Ершова… и он… мне сказал зайти на следующей неделе… но сейчас Ершова нет…

— Ершов умер, — перебил Шрудель. — Я его замещаю. Стихи у вас с собой?

— Как умер?! — побледнел мужчина. — Когда?!

— Полчаса назад. Сгорел на работе. Шутка. Он в отпуске. Отдыхает. Ну что вы так испугались? Право на отдых у нас закреплено конституцией. Ну, так есть у вас с собой экземпляр?

— Да, да, конечно, — засуетился мужчина, слегка ошалев от потока разнообразной информации.

Он вытянул из потертого кожаного портфеля мятые листки и протянул один Шруделю.

— Смотри и учись, — шепнул тот Грише на ухо, — даю мастер-класс, как разбираться с доморощенными поэтами. Первый урок бесплатно.

Только сейчас Гриша почувствовал, что новый приятель слегка подшофе.

Шрудель взял протянутый лист и сразу нахмурился. Потом показал Грише.

— Ты можешь это разобрать?

Текст был исключительной бледности.

— С трудом, — неуверенно ответил Гриша.

Шрудель повернулся к поэту.

— Товарищ… эээ…

— Копылев.

— Товарищ Копылев, мы, конечно, знаем, что Владимир Ильич Ленин в целях конспирации писал свои труды молоком, но вы-то, я надеюсь, ни от кого не скрываетесь. Или я зря надеюсь?

Вопрос был поставлен в такой иезуитской форме, что бедняга испуганно замахал руками, как будто отбивался от злых духов.

— Да нет, что вы… Просто это шестая копия… первые пять уже раздал разным товарищам… сами понимаете… копирка плохая… бледновато, конечно…

— Бледновато?! Да здесь глаза сломать можно! Ладно… Что тут у нас?

— Эпиграммы, — робко пояснил Копылев и добавил: — Политические. На злобу дня.

— Ну на злобу так на злобу, — кивнул Шрудель и прочитал вслух первое четверостишье:

Товарищ Солженицын, карта бита!

Но ты не плачь, что твой напрасен труд,

Твои заокеанские наймиты

Тебе помогут и деньжат пришлют.

— Все? — поднял он глаза на Копылева.

— Все, — кивнул тот.

— Ну, во-первых, где ж тут злоба дня? Солженицын — это уже не актуально. Во-вторых, «наймиты» — это кого нанимают, а не кто нанимает. В-третьих, что это за фамильярное «не плачь»? Я, честно говоря, впервые слышу, чтобы Солженицын плакал по причине финансовых затруднений.

Он повернулся к Грише:

— Ты слышал?

Гриша помотал головой.

— Вот и товарищ не слышал. Откуда у вас такие сведения, товарищ Копылев, а?

Копылев смутился и как-то двусмысленно потупил глаза, как будто сведения-то были достоверные, но он не имел права раскрывать их источник.

— Но это не главное, — продолжал Шрудель. — Главное — то, что наша газета — рупор рабочего класса. А вы нам антисоветчину предлагаете напечатать.

— Антисоветчину?! — Копылев отпрянул так, что едва не задел локтем один из бумажных небоскребов.

— Ну да, — равнодушно подтвердил Шрудель, — Вот тут написано: «товарищ Солженицын». А товарищ — это что? Это друг. Или вы, может быть, дружите с Солженицыным, а?

Поняв, что дал маху, незадачливый поэт решил вступить в спор, но Шрудель пресек эту попытку, сменив грозную интонацию на доверительную:

— Допустим, я вам верю. Верю. Но ведь читатель может засомневаться. Так что извините. Тут надо еще поработать.

— А следующая? — спросил Копылев, глазами указывая на листок.

Шрудель поморщился, но продолжил:

Ицхак Рабин опять, увы, встревожен,

Но пусть не плачет и расскажет всем,

Его любимый дядя — дядя Сэм,

И долларом, и бомбами поможет.

— М-да… «но пусть она вас больше не тревожит, я не хочу печалить вас ничем». Слушайте, Копылев, а почему у вас все все время плачут? Прям какой-то плач Ярославны. И почему Рабин «опять» встревожен? А до этого чем он был встревожен? И откуда такая уверенность, что кто-то обязательно пришлет деньги? Это уже вторая эпиграмма, в которой кто-то кому-то шлет деньги. Чует мое сердце, что, если бы дядя Сэм и вам подкинул немного деньжат, вы бы упираться не стали.

Копылев отчаянно замотал головой, как бы всячески отрицая такую беспринципность.

— Но главное, — цокнул языком Шрудель, — это снова ваша политическая близорукость.

— А здесь-то где? — удивился Копылев.

— Вот чудак-человек, — пожал плечами Шрудель, глянув на Гришу. — Ну, как же? Вот вы пишете «Ицхак Рабин опять, увы, встревожен». «Увы»! Вам что, жаль премьер-министра Израиля? Или, может, вы поддерживаете агрессивную политику Израиля на Ближнем Востоке?

— Нет, но…

— Ладно, — сказал Шрудель миролюбиво. — Это уже не мое дело, потому что вам все равно надо в «Крокодил». Мы в основном лирику печатаем. Жаль, что Ершов вас не предупредил.

Одной рукой он попытался вернуть листок автору, а другой дружески приобнять того за плечи, дабы направить к двери.

— А там есть и лирика, — сказал Копылев и вывернулся из объятия Шруделя каким-то змеевидным телодвижением. — Как раз следующее стихотворение. Ниже.

Шрудель хмыкнул и, почесав небритый подбородок, вздохнул.

— Ну, давайте, почитаем вашу лирику.

В прожорливое брюхо таксофона

Рукой дрожащей двушку опускаю,

И голос твой, такой родной, знакомый,

Мне сердце очень сильно обжигает.

«Очень сильно» — это очень сильно, — повторил Шрудель задумчиво, причмокивая, словно пробовал слова на вкус. — Но мне даже нравится, а, Григорий? Что-то в этом есть от обэриутов. Ладно, поехали дальше.

И будет встреча, ключик под циновкой,

Взаимоотношений наших ребус,

Я провожу тебя до остановки,

А ты попросишь денег на троллейбус,

Я протяну тебе пятак потертый,

Все то, что после дня с тобой осталось,

Мне до зарплаты жить — но я упертый,

Последний рубль готов делить с тобою.

— Ничего не понял — искренне удивился Шрудель. — Это что, финал?

— Да, — смутился Копылев, — наверное, я что-то пропустил… или перепутал… Простите…

— Гм, — хмыкнул Шрудель, — нет, ну начали-то вы за здравие, можно сказать, я даже удивлен, но дальше как будто игла по пластинке поехала… И потом, ну, что опять за мещанская меркантильность? Тем более в лирическом стихотворении. «Двушка», «пятак», «рубль». Ощущение, что вы убытки от встреч с любимой подсчитываете. Снова налицо какая-то болезненная тяга к материальным ценностям бытия. Желание, которое вы отчаянно сублимируете в своих произведениях. Конечно, советская наука решительно отвергает лживое учение Фрейда, но в вашем случае я бы сделал исключение. Скажите честно, вы бедствуете?