– «БМВ», Владимир Сергеевич! – успокоил его Чумаченко. – Последней модели. Водитель, охранник, все как положено. Не беспокойтесь, заказ верный, клиенты солидные, вас просто обожают! Гонорар сразу – пятнадцать тысяч, я все условия уже обговорил. И с концерта сами в гостиницу отвезут.

– Смотри у меня! – грозно сказал Рудницкий. – Получится, как в прошлый раз, – выгоню на хрен! Какой ты, к чертовой матери, менеджер!

– Ну что вы, Владимир Сергеевич! – сделал круглые глаза Чумаченко. – Прошлый раз – это не более чем досадная случайность. С вашей стороны просто безжалостно постоянно напоминать мне об этом! Я ведь в лепешку расшибаюсь, чтобы найти вам условия получше, а вы не цените! Даже обидно! – В голосе его проскользнула истерическая нотка.

– Ладно-ладно! – замахал руками Рудницкий. – Я все понял. Мы много лет с тобой работаем, Слава, я с тобой, можно сказать, сроднился, но для меня, для человека сцены, творчество прежде всего. Я должен нести свою песню людям! Простои меня убивают – помни об этом. Во мне артист умирает!

Чумаченко пожал плечами, показывая, что судьба артиста для него далеко не безразлична, и еще раз заверил, что нынешним вечером все будет в порядке.

– Публика – не какая-нибудь «братва», – объяснил он. – Люди солидные. Капитал! Слово если дают – железно. Только пора нам, Владимир Сергеевич! Ждать они не любят.

– Да иду я! – с некоторым раздражением сказал Рудницкий. – Репертуар тоже обговорил? Я импровизировать не люблю, ты знаешь…

– Все путем! – горячо сказал Чумаченко. – И оркестр у них там свой – профессионалы! Репертуар ваш знают от и до. Даже не сомневайтесь, Владимир Сергеевич!

Рудницкий наконец сдался. Поправив напоследок галстук, он надел плащ и вальяжной походкой направился вслед за своим менеджером, весь в предвкушении скорого триумфа и гонорара, и только одно огорчало его – в коридорах гостиницы и в просторном вестибюле ни один человек не обратил на него внимания. А ведь он помнил время, когда и вся Москва была оклеена его афишами – «Владимир Рудницкий и инструментальный ансамбль „Карусель“. Программа „Осенний сон“. Аншлаги, поклонницы… Да-а, было времечко! Жаль, быстро прошло. Но у него остался свой слушатель, его по-прежнему любят. Это уже не истеричные школьницы в коротких юбках, это солидная публика, сумевшая хорошо устроиться в жизни. Вчерашние школьницы стали женами, но песни молодости нужны им до сих пор. И пока эти люди живы, и он не пропадет. Кусок хлеба с маслом и икрой ему обеспечен. Жаль только, в поисках этого куска приходится постоянно разъезжать и ютиться в гостиницах. А так уже хочется стабильности и покоя…

Впрочем, по дороге до ночного клуба, где должно было состояться выступление, Рудницкий получил возможность расслабиться. Убаюканный размеренным движением, он откинулся на ароматные кожаные подушки и прикрыл глаза. Даже суетливый Чумаченко не доставал его ничем и не задавал дурацких вопросов, на которые был мастер. Например, мог в самую неподходящую минуту спросить: «А как вы думаете, Владимир Сергеевич, если бы не русский мороз в тысяча восемьсот двенадцатом, какова бы могла быть сейчас карта Европы?» И его нисколько не волновало, что Рудницкому не было никакого дела ни до Европы, ни до страданий наполеоновских войск на русских равнинах – своих страданий хватало.

Чумаченко тоже волновался. На его взгляд, акции их с Рудницким падали – медленно, но верно. Он соглашался с тем, что аудитория у них имелась, но с каждым годом собирать ее становилось все труднее, и платила она все неохотнее и все менее щедро. Сегодняшний вечер был скорее исключением из правил. Рудницкий не желал видеть очевидного и капризничал, как в старые добрые времена. Чумаченко прекрасно понимал, что все обещания певца уволить своего верного менеджера – не более чем рисовка, но дело было в том, что Чумаченко сам был уже не прочь уволиться. Смущало его только одно обстоятельство – Рудницкий без него был совершенно беспомощен. Из соображений гуманизма Чумаченко никак не решался выполнить свое намерение и все тянул, ожидая какого-нибудь удобного случая, который помог бы им с Рудницким расстаться.

Впрочем, бывали у них и счастливые минуты – такие, как сейчас, когда будущее не казалось совсем уж мрачным, а где-то впереди брезжил розовый свет надежды. Правда, в отличие от Рудницкого, Чумаченко не мог расслабиться, пока обещанные деньги не окажутся в его руках. Вся жизнь его была завязана на деньгах, эти неудержимые всесильные бумажки кружили его в каком-то бешеном хороводе, не давая ни минуты покоя. Просто ему никогда не удавалось собрать их столько, сколько требовалось для беззаботной жизни. Всегда что-то мешало. Кое-что Чумаченко откладывал себе на черный день, но иногда он с грустью думал, что любой прожитый им день с полным правом можно назвать черным, и жалел, что не умел жить по-другому.

Вот и теперь, уйдя в себя, Чумаченко на самом деле сидел словно на иголках, просчитывая варианты и строя планы. Только когда они оказались на месте и их встретили солидные благожелательные люди, проводили в комнату, где на столе стояла бутылка дорогого коньяка и фрукты, когда выяснилось, что оркестр полностью на месте и гости с нетерпением ждут певца, Чумаченко наконец почувствовал себя лучше.

Насколько ему было известно, в клубе праздновали день рождения какого-то короля таблеток. Так про себя называл его Чумаченко, потому что не любил слова «фармацевт». Он не мог это чисто выговорить. Некоторые слова не давались ему с детства, хотя дебилом его никто не рискнул бы назвать. Он был смышленым ребенком. Собственно говоря, никто тут и не заставлял его произносить слово «фармацевт». Чумаченко вообще не пустили в главное помещение, где стояли столы, где произносились тосты и где Рудницкий под звон меди и переборы струн выпевал бархатным голосом свой сентиментальный репертуар. Чумаченко из-за этого не расстраивался – хозяева с самого начала полностью с ним расплатились да еще и позволили на халяву посидеть в баре на первом этаже. Бармен здесь был под стать всей остальной публике – похожий на английского дворецкого мужчина с седыми висками, спокойный и внимательный, не гнущий из себя царя природы на манер той шушеры, что смешивает коктейли в модных клубах. Он обслуживал Чумаченко так, словно тот платил за напитки звонкой монетой, и даже о погоде с ним побеседовал.

А Чумаченко многого и не надо было. Он потягивал у стойки обжигающий виски за счет заведения, нежно поглаживал хрустящие во внутреннем кармане купюры и вполуха слушал, как где-то за стеной Рудницкий с чувством выпевает про ушедшую любовь. На душе у Чумаченко было тепло и уютно. О том, что будет завтра, он старался не думать.

«Вот так, прошла любовь, увяли помидоры, – растроганно рассуждал он про себя. – Володя знает, о чем поет! Оттого и получается душевно. Только никому этого сегодня не надо. То есть сегодня почти никому. А завтра совсем никому. И что мы тогда запоем? То-то и оно… Ну да на хрен сомненья! Сегодня мы сорвали банк, и ладно. Будем гулять и пить вино. Вот так».

Он еще отхлебнул из стакана и вдруг обнаружил рядом с собой у стойки высокого симпатичного человека в элегантном костюме, загорелого, с аккуратной шкиперской бородкой, в больших дымчатых очках. Человек с приветливой улыбкой смотрел на Чумаченко.