но вдруг замираем на месте. Лев не ожидает такого, на секунду он замедляется. Нам с Бродягой только того и надо! Мы бросаемся на зверя, впиваемся зубами в мощные передние лапы. Лев ещё какое-то время бежит и тащит нас за собой. Но вот он переходит на шаг, и тогда Мята и Локомотив бросаются на его задние лапы, метя в коленные суставы. Рычание льва напоминает раскаты грома. Он старается высвободиться, но наша хватка крепка. Я закрываю глаза, вонзаю зубы поглубже. Пускай он рычит и брыкается сколько хочет, пускай...

Изловчившись, наш враг кусает Локомотив за шею. Раздается визг, перерастающий в дикий вопль, и я вижу, как белая шерсть собачки становится красной от крови. Она падает на землю. Лев хочет прикончить её, но уже не может: Бродяга сломал ему колено. Тут же я чувствую, как что-то хрустит у меня во рту, и лев падает. Мы отходим, он пытается ползти за нами, встать на ноги, но снова падает и воет от боли.

Толпа орёт, прыгает, сходит с ума. Видно, многие поставили на нас. И выиграли.

***

Я не знаю, куда попадают собачки, которым лев перегрыз горло. Но иногда во сне я вижу Локомотив. Шерсть у неё белая-белая — белее, чем когда-либо, — и тёмное пятнышко вокруг глаза. Она прыгает по траве и лижет лица детей. Кто эти дети? Может, Янинка и Мирек? Они бегают друг за другом по саду, а Локомотив виляет своим белым хвос­тиком.

***

Нас осталось трое.

Бородач снова запер нас в клетке. Он вызвал ветеринара, чтобы тот вылечил льва, но ничего не вышло: лев навсегда остался хромым. Тогда толстуха и бородач, вероятно, решили: раз уж они больше не могут устраивать бои с хищником, мы им не нужны. Они продали нас военным, которые ездили по деревням в поисках продуктов.

Глава 10. Видишь беглеца — лай до конца

К счастью, нас купили не для того, чтобы съесть. Мы должны были охранять заключённых.

Теперь мы жили на новом месте, которое называлось лагерем. Он состоял из деревянных бараков и был огорожен колючей проволокой в два ряда. Заключённых в лагере оказалось очень много. Их заставляли носить полосатую одежду, похожую на пижаму. Эта одежда всем была велика. Они передвигались медленно, шаркая ногами. Кругом чем-то воняло, и вонь нам совсем не нравилась.

Дни в лагере стали короткими и серыми, солнца мы почти не видели. Когда я вспоминаю то место, мне кажется, всё это происходило не со мной. Наверное, потому, что я ничего не понимал. Откуда взялись заключённые? Кто и за что воевал на войне? Почему разрушили мой дом? С тех пор прошло уже много времени, но я и сейчас не знаю ответов. Есть вещи, которых нам, собакам, понять не дано. Хотя мне кажется, что и людям тоже.

Мы, три бездомные собаки, не умели охранять заключённых. Бродяга жил когда-то на ферме и знал, как обращаться с овцами и коровами. Мята ходила с хозяином на охоту и кое-что понимала в зайцах и куропатках. А я не умел ничего, кроме как играть в догонялки с детьми, лизать их и делать счастливыми. Ни один из нас ничего не знал о заключённых, но мы очень быстро научились.

Люди умеют обучать собак.

Вскоре мы стали лаять, когда кто-то из заключённых приближался к забору — металлической сетке с колючей проволокой.

Нас научил этому один военный. Мне казалось, что он был важной персоной, потому что кричал больше всех, а другие всегда с ним соглашались. Лицом он не очень-то походил на человека. Скорее, напоминал крысу. У него были узкая морда и волосатые уши.

Он носил с собой палку и, когда мы лаяли не вовремя, нас этой палкой бил. Бил, если на поле по ту сторону ограды мы замечали корову и лаяли на неё. Бил, если мы лаяли на бабочку или ящерицу либо на очередной грузовик с заключёнными. Бил, когда наступало время кормёжки и мы лаяли, потому что чувствовали запах еды. Бил, когда мы лаяли на луну или во время грозы. А если мы лаяли на других военных, удары были больнее всего — по мордам. Иногда он бил нас ногами в бока до тех пор, пока мы не начинали скулить. И даже если мы лаяли ночью, он всё равно приходил. И бил.

Было лишь одно исключение: если мы лаяли, когда кто-то из заключённых приближался к забору. Тогда главный военный разрешал нам подойти к заключённому и обнюхать его, гладил нас по шерсти, как если бы он любил нас, и давал каждому по куску тухлой конины. На вкус мясо было противнее рвоты, но если бы не оно, мы бы умерли там с голоду.

Под ногтями у военного виднелась грязь, а изо рта пахло пивом. Мы видели: той же палкой он бил заключённых. О, как же мне хотелось укусить этого человека с крысиной мордой! Но я так ни разу и не решился.

Глава 11. Лучше любви немножко, чем куриная ножка

В лагере нас держали на привязи. Но когда мы научились лаять на заключённых возле колючей проволоки, военный стал спускать нас с цепи. Мы могли бродить между бараками, принюхиваться возле кухни и писать где угодно. Это было забавно, но быстро нам надоело. Все дни слишком походили один на другой, и мы так и не привыкли к грустным запахам лагеря. По утрам, когда охранники открывали двери бараков, оттуда пахло отчаянием, болезнями, страданиями, иногда — смертью.

В то время я не очень-то любил размышлять, но однажды подумал: мы тоже заключённые. От этой мысли мне захотелось на волю. Но кругом тянулась колючая проволока, и убежать я не мог. С тех пор я стал ещё несчастнее.

Заключённые выстраивались в длинные шеренги и медленно шли в сторону мастерских, из которых пахло углём и железом. Там внутри они стучали по кускам металла, что-то пилили и шлифовали. Потом наступал обед. Заключённые выходили, вставали в очередь за тарелками с непонятным вонючим содержимым, а после снова шли стучать и пилить — до поздней ночи.

Когда выключали освещение и особенно когда был туман (а это случалось довольно часто), лагерь казался ещё более жутким. Тогда мы ложились где-нибудь в уголке, прижимая нос к самой земле, и просто глядели вдаль. В такие моменты я пытался вспомнить что-то важное и хорошее. Например, как дети щекотали меня пальцами босых ног и какой была на вкус педаль велосипеда Янинки.

Спали мы на голой земле, но шерсть у нас отросла и согревала не хуже шубы. Мята, Бродяга и я — мы втроём превратились в лохматых блохастых псов. На лапах кусками засохла грязь, в ушах завелись клещи, глаза впали, а под ними застыла слизь. С пасти свисали слюна и сопли. Когда мы ложились на бок, можно было легко сосчитать все рёбра.

Нашей заветной мечтой стали тени заключённых, приближающихся к забору. Когда мы начинали лаять, всё озарялось ярким светом, воздух оглашали крики, а иногда выстрелы, и в конце концов нам перепадало хоть что-то съестное.

Не знаю, сколько времени мы провели в лагере. Знаю только, что становилось всё холоднее. Иногда по утрам я обнаруживал, что от мороза мои уши совсем затвердели.

В те жуткие холода к нам стал приходить один человек. Заключённым давали немного времени, чтобы размять ноги, прежде чем опять запереть в бараках, и он навещал нас. Человек разговаривал с нами, гладил и щекотал. Это были единственные приятные моменты за целый день.

Однажды он принёс с собой что-то завёрнутое в засаленную бумагу, придвинул это к нам и дал понюхать. Мы не могли поверить своим носам: еда! Этот человек принёс