мой, об одном прошу: не садись играть с Николаем Филипповичем Павловым. Литератор он хороший, да картежник еще лучший. Его счастье в игре непостижимо. А ты — vous etes eminement un homme de passion[5], и в страстном состоянии духа ты решишься на то, о чем не осмелился бы подумать в трезвом виде, как тот пьяный, что переплыл реку, не умея плавать. Что улыбаешься?

— Знаешь, Пушкин, откуда пошло название нашего переулка — Воротниковский?

— К чему ты это? А впрочем, происхождение названий меня всегда интересует.

— Здесь в старину стояли ворота. При них были стражники, их называли: воротники, они селились в этом переулке.

— Любопытно. Но к чему ты это?

— К тому, что ты рядишься в воротники ко мне. Только тебе самому нужен воротник.

Пушкин со смехом бросился на Нащокина и принялся его тузить. Они были почти ровесники, погодки. Но Нащокин грузен, неповоротлив, задышлив, отечен. Пушкин же подвижен, как юноша, мускулист, как атлет. Он разлегся па диване, потянулся, сказал зевая:

— Ой, как нужен мне воротник! Да знаешь куда? В мой «Современник».

— Читал добрый отзыв о нем? Пожалуй, не успел, номер только вышел.

Пушкин встрепенулся:

— Где?

— В «Молве», в седьмом номере.

Нащокин протянул руку к полке над диваном, достал «Молву».

Пушкин быстро пробегал строчки, возвращался, снова перечитывал. Нащокин склонился над его плечом, читал вместе с ним:

««Современник» есть явление важное и любопытное, сколько по знаменитости имени его издателя, столько и от надежд, возлагаемых на него одной частью публики, и от страха, ощущаемого от него другою частью публики...»

— Каково! — сказал Нащокин.

Пушкин, не слушая, читал:

««Современник» будет журналом с мнением, характером и деятельностью...»

— А еще говорят, у нас нет критики,— сказал Нащокин, глядя на Пушкина с таким самодовольством, точно строки эти написал он, а не Белинский.

— Ее и нет,— сказал Пушкин.— Ты редко заглядываешь в наши журналы. А то бы ты увидел, что все, что называют у нас критикой, одинаково глупо и смешно. Белинский, пожалуй, единственный. Статья его «Литературные мечтания» выдает в нем человека с истинным вкусом и способностью влиять на публику.

— Потому ему и трудно, что он один. Уя[6] очень зарос сорняками ваш сад, Александр.

— Ты имеешь в виду...

— Да, сад русской литературы. Очищать его надо.

Пушкина словно пружиной метнуло с дивана. Он выкрикнул с силой:

— Очищать русскую литературу — это чистить нужники и зависеть от полиции! Черт их побери! У меня кровь в желчь превращается...

— У тебя теперь свой журнал.

— А что с того? Как вспомню, что я журналист, душа в пятки уходит. Получаю полицейские выговоры, мне говорят: vous avez trompe[7] и тому подобное. Власти смотрят на меня, как на Булгарина, как на их шпиона. Весело, нечего сказать...

Он схватил Нащокина за руку и сказал, понизив голос и оглядываясь, точно боясь, что его подслушивают:

— Нащокин, надо все менять...

— Что менять? — уже совсем шепотом спросил Нащокин.

Пушкин расхохотался и оттолкнул его:

— Ты уж навоображал себе. Я имею в виду «Современник». Там заговор против меня.

Увидев испуганные глаза Нащокина, он покачал головой.

— Не подумай, что у меня мания преследования.

— Кто же заговорщики?

— Мои ближайшие помощники: князь Одоевский и Андрей Краевский.

— Чем ты им не угодил?

— Князя ты знаешь, у него вечные фантазии, его можно подбить на что угодно. Ну, а Краевский...

— Сия фигура мне неведома.

— Ловок. Деловит. Самодоволен. Циничен. Честолюбив. В маске важной молчаливости. И что ж, домолчался до того, что в свете его принимают за значительное лицо. Притом уязвлен.

— Чем?

— Собственной бездарностью. Но только — в литературе. А в делах оборотлив. Так вот я им помеха. Им видится другой журнал.

— Какой?

— Не знаю... Но чувствую, что я им помеха и в типе журнала, и в направлении его...

— Признаюсь,— сказал Нащокин,— я был об Одоевском другого мнения. Да и ты тоже, помнится.

— Не уличай меня в переменчивости,— живо возразил Пушкин.— Ты знаешь, я стоек в привязанностях. Светские повести князя хороши. Но кроткий наш Одоевский отнюдь не лишен честолюбия и рвется к тому, чтобы иметь собственный журнал, где бы он мог невозбранно печатать свои мистико-фантастические бредни. Да и Краевский в общем стремится к тому же: ему лестно публиковать свои тусклые статьи и вскарабкаться на пьедестал властителя дум. Не говорю уж о чисто торговых его соображениях. Здесь он дока. Чем мне привлекателен твой Белинский, это своим несомненным бескорыстием.

— Да, здесь ты можешь быть уверен в нем. А взгляды его вполне благонамеренные: он за просвеченную монархию. От тебя он без ума.

— Да, я слыхал, что этот молодой чудак почему-то меня любит. Так что, берешься устроить мне встречу с ним?

— Чего же проще? Белинский у меня частый гость.

— У тебя кого не бывает! А впрочем, с Белинским погоди. Я сначала повидаюсь с господами из «Московского наблюдателя».

— На что они тебе? — удивился Нащокин.

В тоне его был оттенок брезгливости.

Пушкин промолчал. Нащокин не настаивал. Им обоим подчас не нужно было слов, чтобы попять друг друга. Ответом Пушкина была резкая перемена разговора:

— Что твои мемории? Надеюсь, ты их не бросил?

Нащокин молча вынул из стола небольшую кипку исписанных листков.

— Пишу в виде письма к тебе,— сказал он застенчиво,— как ты и советовал.

— Кстати, письмо твое о брате ужас как хорошо! — воскликнул Пушкин и, взвесив листки на руке, прибавил разочарованно: — Только-то?

Нащокин нагнулся, поцеловал Пушкина в лоб,