В ответных словах Тоби звучала прямо-таки убийственная печаль:

– Ладно, мам, спускайся, пожалуйста, обратно.

Но она все-таки прошла еще немного дальше. Какие-то колючие семена вцепились ей в брюки. Тропинка становилась все более узкой, и у первого крутого поворота Нора остановилась. Здесь тропа почти скрывалась в нависшем над ней подлеске и лохмотьях пожухлой травы. Огромный коричневый кузнечик, перелетая с одного стебля на другой, постепенно сливался с травой, как бы превращаясь в отдаленный шорох. Над головой у Норы, выше тропы ярдов на двадцать, с кустов свисали клочья моха. Выгоревшие на солнце и рыжие, как волосы той мертвой девушки, которую они с Эмметом вытащили из провала в расщелине в самое первое лето здесь. Ее плоть ломалась с хрустом, как щепки для растопки. Кожа, покрывавшая пересохшие мышцы, была жесткой и будто покрытой странными насечками. С черепа вместе с волосами свисал пучок точно такого же оранжевого мха. Никаких явных следов того, как она могла угодить в этот провал, они не обнаружили, и Эммет высказал предположение, что она, должно быть, сама заползла в эту щель, спасаясь от жары, а обратно выбраться не сумела. И теперь сама над собой смеялась – и этой жуткой улыбке было, наверное, лет сто, а может, тысяча, точнее они определить не смогли.

– Здесь тоже ничего нет, Тоб.

Нора видела, как ее сынишка внизу уже снова хмуро вглядывается в странные следы на берегу.

– Разве это не… ну… разве это не след раздвоенного копыта, а, мам? Дьявольского?

– Нет. – Она внимательно на него посмотрела. – Откуда здесь взяться парнокопытным?

Он слегка пожал плечами, однако теперь его опасения уже вырвались на свободу, и он был не в состоянии притворяться, что согласен с матерью. Интерес к отпечаткам раздвоенных копыт, то есть копыт дьявола, как и все прочие подобные нелепости, возникавшие в мыслях Тоби, своим появлением в последнее время были обязаны исключительно Джози, дальней родственнице Эммета, опекуном которой он теперь считался. Джози обожала все сверхъестественное и питала сильный интерес к оккультизму.

– Кстати, – вспомнила Нора, – у свиней копытца тоже раздвоенные. Вспомни-ка.

– Что-то не получается.

Нора подняла два пальца:

– Они оставляют следок, похожий на крылышки моли. – Она спустилась к сыну, и они вместе стали рассматривать след на красной земле. – Нет, у этого животного нет раздвоенных копыт, Тоб. Так что это точно не дьявол. Как бы Джози ни пыталась вбить это тебе в голову.

– И ничего она мне не вбивает!

– Зато правильным вещам явно тебя не учит.

И они потащились обратно по руслу высохшего ручья, и пустое ведро печально звякало, стукаясь о ногу Тоби. Но свою свободную руку он засунул поглубже в карман – чтобы Нора не достала.

* * *

Выбравшись из ущелья, Тоби вдруг остановился.

– Мам, а собаки-то где?

Норе было страшно жарко, она совершенно задохнулась, поднимаясь по крутому склону, и понятия не имела, где их собаки. Но вопрос сына словно высветил причину того, отчего ее все утро преследовало странное ощущение некой пустоты. И дело было вовсе не в том, что Роб и Долан уехали еще ночью, и не в том, что затянувшаяся задержка Эммета теперь заставит ее приготовиться к еще одному мучительному дню без воды. Нет, рядом со всем этим существовало что-то еще, как бы под ним скрывавшееся, и теперь ее словно ударило током: собаки! Их собаки исчезли! Четыре или, может, даже все пять собак, включая того старого любвеобильного кобеля, который едва остался жив после недавней случки с самкой койота, сводившей его с ума. Их лай – лай невоспитанных и неуправляемых животных – в любое время дня доносился из каждого угла фермы и порой приводил Эммета в такую ярость, что он грозил разом всех этих собак прикончить; однако лай был постоянным спутником их жизни, и сейчас его полное отсутствие воспринималось Норой как некая всеобъемлющая тишина, которую совершенно не способна ни заполнить, ни нарушить простенькая тихая музыка трав.

– Наверное, их ребята с собой взяли, – неуверенно предположила она.

– Куда?

Нора задумалась.

– А может, они заодно и поохотиться решили?

Впервые за весь день Тоби рассмеялся и с упреком сказал:

– Мам, ну что ты всякие глупости говоришь, а?

Резко повернувшись, он первым двинулся к дому, видневшемуся на фоне утеса. В окнах дома плавилось жаркое солнце, а из каждой трещины в дверном проеме предательски просачивались густые клубы черного дыма – явный признак того, что Джози попыталась поджарить яичницу. В последнее время Нора часто ловила себя на мысли о том, что станется с этим домом, когда семейство Ларков окончательно выдохнется и будет вынуждено сдаться. Когда Роб – окончательно потеряв терпение – все-таки плюнет на все и уйдет с караваном скотопромышленников, перегоняющих свои стада на север; а Долан – если Господь будет к нему милостив – станет учеником какого-нибудь терпеливого судьи и попадет под его благодатное покровительство; ну а Эммет, который всегда идет только своим путем, бросит газету, погрузит Нору, Тоби и престарелую мать в фургон и двинется навстречу новым приключениям где-нибудь в безымянном лагере поселенцев, если такие еще останутся в этом мире. И тогда в их доме воцарится тишина. Мыши, подобрав все до последней крошки, во множестве поселятся под свесами крыши. А потом придут гремучие змеи и станут охотиться на мышей. По всему склону холма разбредутся горные дубки с их жадными до влаги корнями, занимая все больше земли, переползая через новую изгородь, через надгробие на могилке Ивлин и спускаясь дальше вниз, к пригородам Амарго. Травы засыплют семенами весь двор, и он вскоре зарастет теми самыми сорняками, на борьбу с которыми было положено столько труда; сорняки будут захватывать плацдарм за плацдармом и вскоре ничего не оставят от грядок с капустой, посаженной Норой, спрятав их под плотной слежавшейся подстилкой. Возможно, где-нибудь в конце лета ветер, поднявшийся во время грозы, снесет крышу с амбара и повалит холодный сарай. И вскоре, наверное, какая-нибудь маленькая колючая и наглая опунция прорастет сквозь пол в одной из нижних комнат, а потом и весь дом окажется забит переплетением спутанных корней. А однажды тихим осенним вечером темные окна дома привлекут внимание кого-нибудь из отчаявшихся соседей, и те захотят попытать там счастья; ведь именно так когда-то поступили и Эммет с Норой, когда семейство Флорес – Родриго, Сельма и маленькая подружка Тоби Валерия – взяли и смотали удочки, никого не предупредив об отъезде. Уехали и «до свиданья» не сказали – как и полагается тем, кто сдался и стыдится этого.

Норе стало не по себе уже тогда, когда Эммет, стоя посреди пыльного двора Флоресов, пытался понять, сколько же времени в их колодце не было воды; но потом они совершили еще более жестокую ошибку – вошли в дом, где их поджидали призраки множества мелких, но разбитых вдребезги надежд и ожиданий. И разбитых сердец. Все постели оказались аккуратно застланы. И в ящике буфета все еще лежали коробки со старыми игральными картами и письмами. Завернутые в мешковину картины так и стояли у входной двери – видно, хозяева некоторое время размышляли, стоит их брать или нет, но потом приговорили: сочли либо слишком легкомысленными, либо слишком тяжелыми и бросили, как во время бедствия бросают за борт даже самый ценный груз. Но больше всего потрясла Нору и Эммета тишина, царившая в этом чужом доме; тишина целиком завладела ими и преследовала их как во время привычных вечерних занятий, так и после того, как они легли в постель и чуть ли не с яростью занялись любовью, что было для них в общем-то совершенно нехарактерно. А через несколько часов Нора, будучи не в силах уснуть, несмотря на страшную усталость, увидела, что Эммет сел в постели, откинув измятые простыни, потом встал, влез на подоконник и, опасно на нем балансируя, попытался дотянуться до выступа над изголовьем кровати.