я периодически засыпала и просыпалась от азербайджанских песен, которые отец всегда слушает в машине на полную громкость.

Меня не оставляло ощущение нереалистичности происходящего: мне казалось, что это не моя жизнь, это не может быть моей жизнью. В окне разворачивалась большая зимняя степь, похожая на спокойное дыхание спящей женщины, не было ни зданий, ни магазинов. Снег щедро накрыл землю и верхушки деревьев, мимо тянулись фуры, и отец всякий раз грустно вздыхал. Когда-то он сам мечтал стать водителем фуры, дальнобойщиком, ему нравилась идея вечного перемещения и путешествия, он всегда радовался, когда предстояла длинная дорога.

Когда мы прибыли на место, я задумалась: может, не идти туда, может, эта болезнь сама пройдет, покинет мое тело также стремительно, как и пришла в него? С другой стороны, думала я, если операция пройдет успешно, я смогу жить без боли, смогу просыпаться, не вслушиваясь в очередные судороги. Любопытство победило, и вот мы уже поднимаемся на лифте в отделение нейрохирургии. Отделение было очень красивым, с новым ремонтом, почти сияло, по краям белых стен красовались надежные металлические поручни, рядом с постом медсестер в окружении растений и пары маленьких икон стоял большой черный диван, готовый заботливо приободрить проходящих мимо пациентов. Меня проводили в большую палату на двоих, где никого не было, отец ушел. И я осталась совсем одна среди зимнего поля, полного неизвестности.

В отделении было очень тихо, слышен был только металлический звук работающей машинки для стрижки волос: в коридоре периодически проходили обладатели свежебритых голов, у кого-то голова была обрита только наполовину. Очень скоро я поняла, что звук машинки означает, что на следующее утро я услышу постукивание колесиков каталки: головы бреют накануне операции.

Шел третий день, и ничего не происходило: мне уже начало казаться, что я просто приехала погостить, пока однажды вечером медсестра не сказала мне подойти вечером к посту. Вместе мы зашли в процедурный кабинет, обтянутый полиэтиленом, меня попросили сесть на стул в центре. Я сразу поняла, что сегодня мне сбреют волосы. Медсестра взяла машинку, включила ее и провела ровно посередине головы, от лба к затылку. «Ну вот, теперь уже надо сбривать всё», — весело добавила она. Металлический кончик машинки быстро скользил по голове, обнажая странно устроенный череп с множеством старых шрамов. Я знала, что волосы сбреют, знала, что это обязательно случится. Но почему-то в момент, когда я взглянула на отражение своей бритой головы, я расплакалась.

Всё: мое прошлое, прошлое женщин рода, память предков, история отдельно взятого тела — всё это теперь лежало на холодном полу процедурного кабинета. Я знала, что я никогда уже не буду частью прошлого, никогда не смогу жить как раньше, никогда не заплету длинные косы, как у моих бабушек, мне уготована совсем другая судьба.

IV. Рот

Рот не предназначался для говорения: все женщины, которых я видела вокруг, никогда не говорили того, что по-настоящему хотели сказать, никто не встревал в разговоры мужчин, потому что женщине этого делать не полагалось. Рот был нужен, чтобы пробовать приготовленную еду, чтобы поглощать еду, чтобы убаюкивать детей и излагать правила.

Еда была главной в мире женщин, которых я знала, они делились друг с другом рецептами, щедро накладывали плов с поджаристой маслянистой корочкой, передавали друг другу долму и домашнюю пахлаву. Рты следовало держать закрытыми, хотя у всех женщин моей семьи были рты, способные говорить.

У матери моей мамы губы всегда были крепко сжаты, словно она злилась и не давала словам выйти наружу, она была немногословна и почти не говорила ни с кем из нас. Она обратилась ко мне дважды.

В первый раз она сказала мне только одно слово: ilan[19]. Я стояла в огороде и собирала траву, когда вдруг услышала громкое и отчетливое «змея», она рукой указывала на землю рядом со мной: я опустила голову и увидела, как по траве ползет длинная красная змея.

В остальное время она с нами совсем не говорила, она была швеей, и не обыкновенной швеей, а главной швеей маленькой грузинской деревни. Она шила одежду практически для всех женщин в округе, ее сундуки были набиты красивыми белыми наволочками с вышивками гладью, кружевными салфетками, сделанными вручную, — целый день из-за двери ее комнаты слышался стук швейной машинки, ритмичное столкновение педали и пола.

Бабушкины сундуки всегда были полны полотенец, салфеток, скатертей, жакетов, юбок, ночных сорочек. Каждое утро в их с мужем дом приходили женщины: женщины-соседки, женщины-родственницы, женщины-издалека, женщины-по-рекомендации — каждая приносила с собой листок со старательно написанными от руки списками желаний. Главным и первым пунктом в списке каждой был, конечно, джехиз[20]. Все до единой просили самые красивые простыни, наволочки, покрывала для своих дочерей, будущих невест. Они долго оценивали каждый стежок на салфетке, пытаясь найти изъяны в ее вышивке, старались подешевле заполучить жилетку или новое платье: но с бабушкой это не работало. Она холодно поворачивала голову и без слов вырывала одежду из рук недовольных. Ей не приходилось упрашивать покупателей: она знала цену каждому шву на ткани и точно знала — не эта, так другая. Осознав правила игры, покупательницы стремились быстрее остальных увидеть самое красивое, а главное — купить. В отдельном почете был сундук с детской одеждой, там хранились распашонки, пеленки, детские шапочки, — заветные атрибуты будущего материнства и беззаботной старости, ведь в деревне все знали: дети, как трость для ходьбы, со временем окупят все траты.

Только после ее смерти я узнала, что в сундуке лежало кое-что и для меня: это был желтый жилет с большими пуговицами. Интересно, почему именно его она решила оставить мне? Почему не платье или юбку? Я всегда задавалась этим вопросом, но так и не смогла на него ответить.

Когда я услышала ее голос второй раз, она говорила не со мной. Она бредила за стеной и ругалась на деда: она уже знала, что умирает, знала, что ей осталось совсем недолго, она яростно выкрикивала проклятия и клялась деду, что, если он посмеет привести в дом другую женщину, она не даст ему жизни с того света. Ее панически пугала мысль о том, что он может любить кого-то еще, что какая-то другая женщина будет прикасаться к ее сундукам, к ее любимой швейной машинке, будет ходить по дому, который она построила своими руками. Когда она умерла, в доме стало еще тише, чем раньше. Соседи стекались во двор, чтобы принести свои соболезнования. Именно в