Мальчик вымучил из карандашного огрызка еще несколько слов. Мистер Кэлб скользнул по ним взглядом, вздохнул и перевел:

— Он был добрым.

Миссис Паникер попыталась ответить, но голос ей изменил. Что-то толкалось ей в ребра и рвалось наружу, и вдруг, к стыду и ужасу своему, она разрыдалась. Она не плакала уже лет эдак двадцать, хотя, видит Бог, поводов для слез у нее за эти годы было более чем достаточно. Сейчас она плакала потому, что этот мальчик, этот изломанный, истерзанный мальчик лишился своего попугая. Она плакала потому, что ее сын, государственный преступник, сидел в камере под ратушей. И еще она плакала потому, что в свои сорок семь, после двадцати пяти лет благоговейного почтения, разочарования и смирения, она, словно какая-нибудь героиня бульварного романа, единственный раз испытала безрассудный интерес к Ричарду Шейну, своему новому постояльцу.

Миссис Паникер подошла к мальчику и встала с ним рядом. Ей доводилось подмывать его, причесывать, кормить, одевать, держать, больного, над тазиком, если его рвало, но никогда не приходило в голову просто обнять. Она протянула к мальчику руки, он подался вперед и осторожно прижался головой к ее животу. Потупившись, она гладила Линуса по голове, собираясь с силами перед тем, как ехать к Реджи в тюрьму. Мистер Кэлб кашлянул. Миссис Паникер чувствовала, сколь весома его безучастность. Ей было неловко оттого, что она разревелась перед этим молодым человеком из Комитета по делам беженцев. Потом она подняла голову и увидела, что он сидит с носовым платком наготове. Бормоча слова благодарности, она взяла платок и вытерла глаза.

Мальчик отодвинулся и пристально смотрел на нее. Почему-то ее до странности тронула эта сосредоточенность его взгляда. Он подергал ее за руку, словно хотел, чтобы она с особым вниманием отнеслась к его следующим словам, и вывел в своем блокноте еще несколько загогулин. Мистер Кэлб, нахмурившись, изучал их. У Линуса был чудовищный почерк, буквы только угадывались. Кроме того, он писал их не в том порядке, переворачивая не только буквы, но и целые слова, особенно если общаться приходилось по-английски. Мистер Паникер, например, был очень смущен, прочитав в блокноте обращенный к нему вопрос следующего содержания: «ПАЧМУ ГОБ ХРИСТЯН НИЛЮБИТ ДЕТИВЕРЕИ».

— «Спросите старика», — прочитал мистер Кэлб.

— Господи, Твоя воля, о чем спросить-то? — растерянно пролепетала миссис Паникер.

Только однажды ей довелось увидеть старика своими глазами. Это было в 1936 году, на железнодорожной станции, где, нарушив свое затворничество на пасеке, он встречал пять каких-то гигантских ящиков, присланных ему из Лондона. В то утро миссис Паникер надо было в Льюис, но, увидав, как вдоль противоположной платформы шаркает старик в сопровождении дюжего молодца, старшего сына Уолта Саттерли из соседней усадьбы, она не поленилась перейти через железнодорожные пути, чтобы получше рассмотреть помешанного на пчелах отшельника. Много-много лет назад его имя, до сих пор источавшее аромат той, канувшей в Лету эпохи, аромат помпезности и незыблемости моральных устоев, блистало на страницах газет Британской империи, посвященных криминальной хронике, но отнюдь не эта былая слава заставила миссис Паникер в то утро подниматься по ступенькам железнодорожного моста. Для нее старик был местной достопримечательностью, интересной, прежде всего, из-за слухов и легенд о его замкнутости, желчности и враждебности по отношению ко всему роду человеческому.

— Поджарый, что твоя гончая, — позднее докладывала она супругу.

В чертах его лица, в выцветших, но умных и цепких глазах под тяжелыми веками тоже сквозило что-то собачье или, скорее, волчье. Эти глаза не упускали ничего: ни антуража станции, ни окружающих предметов, ни расклеенных по стенам объявлений, ни того, что в них написано, ни валявшегося под ногами сигарного окурка, ни гнезда, кое-как построенного скворцами под стропилами крыши-козырька. А потом эти глаза, эти волчьи глаза заметили ее. В них сквозил такой голод, что она в ужасе отпрянула и треснулась затылком о чугунный столб, наверное, до крови, потому что из волос потом пришлось вычесывать катышки запекшейся крови. Голод волчьих глаз был беспредметен, если в принципе возможен беспредметный голод (в этом месте плавное течение рассказа миссис Паникер нарушилось внятным неодобрением супруга по поводу «романтической пылкости» ее воображения), поскольку он был продиктован не похотью, не аппетитом, не злым или добрым умыслом, отнюдь! Позже она поняла. Старик изголодался по информации. И вместе с тем в этом взгляде чувствовались поразительная живость, холодная энергия, если не сказать бодрость, словно пожизненный режим постоянного наблюдения обеспечил его органам зрения, только им одним, вечную молодость. Сутулясь, как все высокие старики, но не горбясь при этом, он стоял на ярком апрельском солнце, кутаясь в крылатку, и изучал миссис Паникер, рассматривал, осматривал ее открыто, не таясь. Накидка, как она потом вспоминала, пестрела заплатами, поставленными с полным пренебрежением к цвету или фактуре ткани, и, видать, сотни раз была штопана-перештопана нитками всех цветов радуги.

Тем временем подошедший лондонский поезд извергнул из своего чрева несколько гигантского размера ящиков с проделанными в них через равные промежутки отверстиями. На каждом значилось легендарное имя старца, а на боковой стороне отчетливо читался адрес отправителя — какой-то город в штате Техас. Позже миссис Паникер узнала, что кроме прочих заокеанских диковин внутри находились тяжелые лотки с яйцами пчел доселе неизвестного в Англии вида.

Реакция мистера Паникера на подробный отчет жены о встрече со знаменитым старцем была вполне закономерной. Он вздохнул:

— Весьма прискорбно, что пчелы старой доброй Англии для него недостаточно хороши.

Сейчас миссис Паникер и старец сидели бок о бок в задней комнате ратуши. Сквозь одинокое оконце по помещению расходилось словно бы провоцируемое стариком жужжание пчел, неотвязное, под стать этому удушливому дню. Всю последнюю четверть часа, пока они ждали, когда приведут арестованного, он раскочегаривал и посасывал трубку. Ничего гаже, чем дым его табака, миссис Паникер, выросшей в доме, где кроме нее жили семеро братьев и вдовый отец, нюхать не доводилось. Клуб дыма висел в воздухе, густой, как овечья шерсть, расползаясь в косых лучах беспощадного света на петли и загогулины.

Она следила за его извивами и пыталась представить себе, как же ее сын мог дойти до убийства такого славного, полного сил человека. Однако ни одна из картин, проходивших перед ее мысленным взором, не казалась ей достаточно убедительной. Миссис Паникер, урожденная Джинни Столлард, в юные годы дважды видела, как убивают; в обоих случаях обстоятельства были разными. Первой жертвой стал Хьюи Блейк, которого ее братья в ходе дружеской потасовки утопили в Пилтдаунском пруду. Вторым был ее отец, преподобный Оливер Столлард, получивший во время субботнего обеда пулю от спятившего старика Кэтли. И пусть весь белый свет считал, что в буйном нраве ее единственного сына виноват ее темнокожий супруг, миссис Паникер твердо верила, что это ее дурная кровь. В роду Столлардов все мужчины были либо подонками, либо горемыками. Даже то, что Реджи так долго не приводят из камеры, казалось ей лишним доказательством (хотя, видит Бог, доказывать тут было нечего) скверного характера ее сына. Вот ведь, все его ждут, а он, здрасте-пожалуйста, копается!