назад. Я смотрю на них сейчас и гадаю, куда делась эта любовь.

– Я пойду разбирать вещи, – объявляет отец, вставая.

– Куда? У нас не хватает спален, – говорит Нэнси, не смотря на него.

– Я посплю в музыкальном зале.

– Хорошо.

Он выходит из гостиной, и никто из нас не знает, что сказать. Мой отец всегда держал свои чувства в заложниках. Его неспособность – или нежелание – объясняться, казалось, заставляло мою мать озвучивать свои чувства по любому вопросу в два раза чаще и громче. Отец будто мог общаться только через музыку, из-за чего наше детство прошло под бесконечные злые и тоскливые композиции на пианино.

– Ты была красивой на видео, Нэнси, – говорит Трикси. Никто не осмелился бы назвать мою мать бабушкой. Нам нельзя было даже называть ее мамой. Только Нэнси. Моя племянница хотела сделать комплимент, но остальные знают мать достаточно хорошо чтобы понимать, что прошедшее время будет воспринято как оскорбление.

– Думаю, я пойду подышать свежим воздухом. Проверю свой сад, – говорит Нэнси.

Никто не напоминает, что технически это сад бабушки, или что небо уже поглотило остатки солнечного света. Снаружи темно и уже достаточно давно. Но Нэнси как актриса черно-белого кино драматически покидает сцену, в которой она не хотела сниматься. Остальные еще некоторое время сидят в неловком молчании. Судя по всему, Роуз испытывает наибольший дискомфорт. Она чувствует, что наши родители готовятся к ссоре. Она была достаточно взрослой во время развода чтобы помнить, насколько между ними все может быть плохо. Гордость переписывает историю того, кто от кого ушел, в головах моих родителей, и они всегда отказывались поделить вину. Вскоре мы тихо отступаем в свои уголки Сигласса. Не потому, что представление окончено, но потому, что я боюсь его начала, и, может, всем нам нужно отрепетировать свои реплики.

Я задерживаюсь на лестничном пролете, выглядывая в окно, выходящее на заднюю часть дома и раскинувшийся Атлантический океан. Я вижу мать, идущую между пятнами лунного света и тени. У Нэнси нет большого сада в Лондоне, поэтому она считает сад бабушки своим. Ее одержимость растениями и цветами началась, когда она забеременела Роуз и переехала в Сигласс. Она сама решила жить с новоиспеченной свекровью, пока папа заканчивал университет. Нэнси никогда не рассказывает о своей собственной семье. Мы знаем, что у нее она была, но больше ничего. Я никогда не видела своих бабушку и дедушку с маминой стороны, никто из нас не видел, она даже не говорила, как их зовут. Судя по всему, бабушка рада была присутствию моей матери в доме, но она была слишком занята созданием детских книжек, чтобы находить время на общение или садоводство, поэтому это стало хобби Нэнси. На следующие несколько лет этот кусок земли позади дома стал ее одержимостью. Иногда мне кажется, что она приезжает проведать сад, а не бабушку.

Фрэнк подарил ей «Книгу наблюдателя диких цветов», когда она была беременна Роуз, и я подозреваю, что она и вдохновила мать на наши имена. Это крохотная старая зеленая книжка, которую она все еще повсюду носит с собой, как маленькую библию. Нам никогда не разрешалось помогать Нэнси, когда она часами пропадала на улице, в своем пространстве. Роуз говорила, это потому, что мать тайком растила ядовитые растения. Лили считала, что она выращивала марихуану. Я всегда думала, что она просто хотела, чтобы ее оставили в покое.

Нэнси очень хорошо удавалось выращивать все, кроме детей. По ее мнению мы никогда не взрослели достаточно быстро, не были достаточно высокими или красивыми. Поэтому она посеяла зерна страха и сомнения по всему дому и в наших сердцах, а те проросли через всю нашу жизнь, напоминая, каким разочаровывающим урожаем мы были.

Мир за окном теперь холодный и темный. Море ночью кажется черным, как жидкое небо, отражающее луну и звезды. Я все еще различаю фигуру моей матери, одинокой в своем саду, хоть там, должно быть, ужасно холодно. Она будто срывает что-то – может, маленькие цветы – я не могу разобрать отсюда. Когда она смотрит в окно, будто почувствовав, что за ней наблюдают, я спешу в свою спальню, не зная, почему мне так страшно быть замеченной.

Пять

30-е октября 2004 – 20:00

Когда чемоданы и обиды распакованы, в семье устанавливается привычный ритм.

При встрече с моими сестрами, сколько бы времени ни прошло и как бы они ни взрослели, мы всегда возвращаемся к детским версиям себя. Я подозреваю, все путешествуют в прошлое, встречаясь с семьей. Никто не ведет себя как обычно. Даже мои родители изо всех сил ведут себя наилучшим образом. Никто не хочет расстроить бабушку в день ее рождения.

Мы с Трикси играем в Скрэббл в гостиной, когда Лили приходит позвать нас к ужину.

– Хватит, пойдем есть, – рявкает моя сестра, стоя в дверях.

– Но мы не доиграли, – возражает Трикси.

Лили тремя шагами пересекает комнату, а затем сбрасывает буквы с доски на пол.

– Доиграли, – говорит она, прежде чем мимолетно полюбоваться своим отражением в зеркале над камином, а потом выходит из комнаты.

Я провожу с Трикси много времени. Материнство не далось моей сестре легко, но для меня одним из лучших событий жизни было стать тетей. Лили было восемнадцать, когда родилась ее дочь. Она любила гаджеты больше детей, и она вскоре обнаружила, что к материнству не прилагается инструкция, а у детей нет выключателя. В результате, я провожу несколько вечеров каждую неделю в их доме, приглядывая за Трикси, чтобы дать Лили отдохнуть. Понятия не имею от чего именно. И она никогда меня не благодарит за потраченное время. Мы с Лили вообще не разговариваем. Она все еще считает меня ребенком. Думает, что я так и не выросла. Мне кажется это ироничным, учитывая ее поведение. Некоторые люди просто не замечают реальности, а видят лишь прошлое. Я не против, я обожаю проводить время с племянницей. И мне нравится смотреть, как она постепенно превращается в замечательного человека. Трикси доставила мне в жизни больше радости, чем что-либо другое.

Остальные члены семьи уже собрались на большой эклектичной кухне в задней части дома. Все шкафчики бледно-голубые, и на некоторых плитках на стене нарисованы животные или цветы. Бабушке всегда нравилось иллюстрировать не только книги, но и жизнь. Вся задняя стена представляет собой гигантскую меловую доску, на которой она записывает свои идеи и делает наброски. Иногда, если мысли не приходят ей на ум, она записывает вдохновляющие цитаты какого-либо мертвого автора.