— И что же он сказал?

— Что жена у него очень добрая. Добрая? Губарев удивленно поднял брови. У него не сложилось впечатления, что Дина Александровна была доброй. Скрытной, загадочной — да… Но доброй? Губарев потер лоб. Может быть, он уже вконец запутался и ничего не понимает в людях? Лактионов был крестьянской закваски, поэтому, вероятно, Дина Александровна просто вскружила ему голову, внушила, что она добрая, мягкая. Завуалировала свою истинную сущность. Да, пожалуй, здесь он близок к истине. Или далек от нее?..

— Рассказывал ли Лактионов о своей работе, сотрудниках?

Уборщица вторично затрясла головой.

— Нет.

Что ж, каждому человеку хочется порой расслабиться, отдохнуть. Образно говоря, снять деловой костюм и надеть тапочки. С уборщицей Лактионов забывал о своих производственных делах, семье, профессиональных обязанностях. Он становился простым, обычным человеком.

— Из сотрудников вы кого-нибудь знали?

— Только Ирину Владимировну и секретаря Юлю.

— И как она вам? — не удержался Губарев.

— Юлечка? Николай Дмитриевич звал ее Юлька-пулька, — и грустная улыбка тронула губы Марьи Николаевны. — Бывало, я приду к нему в кабинет, а он мне говорит: мой стол не протирать. И не трогать. А то Юлька-пулька даст мне нагоняй. Один раз по первости я протерла его стол и документы передвинула. Одни смешала с другими. Так секретарь за голову и схватилась. Что было! С тех пор я к его столу и не подхожу. Но он все равно меня… подкалывал. — Марья Николаевна сцепила руки. Ее губы задрожали.

— Ну что же. Спасибо. — И Губарев поднялся со стула. — До свидания.

Но в ответ он услышал только сдавленные всхлипывания.

Когда они вышли из клиники, рядом с милицейской «девяткой» стоял припаркованный темно-зеленый джип.

— Не иначе, «лошадка» Юлии Константиновны. А кстати. Вить, вот тебе и первый вопрос: откуда у секретарши деньги на джип? С зарплаты в шестьсот пятьдесят долларов джип не купишь. Это точно! А второе. Не подозрителен ли тот факт, что на другой день после смерти начальника она явилась на работу с опозданием?

— Как вы далеко мыслите! — поддел его Витька. — Не понравилась вам Юлия Константиновна.

— Да она меня чуть по стенке не размазала! Девчонка, а стерва до мозга костей. Что с ней дальше-то будет?

Вопрос о будущем Юлии Константиновны повис в воздухе. Всю дорогу до работы они молчали. Губарев смутно чувствовал, что он еще намается с этим делом. Когда убивают людей «без страха и упрека», это означает, что придется основательно поработать. Мотив убийства спрятан слишком глубоко, и так просто на поверхность его не вытащишь!

Если смотреть на себя в зеркало не прямо, а сверху вниз или снизу вверх, то можно было несколько минут не отрывать взгляд от своего лица. Быстро подкрасить губы и наложить румяна. Только очень быстро. За две минуты. Если же смотреть на свое лицо дольше, то можно было заметить в нем существенные изъяны. Оно все было перекошенным, асимметричным. И с годами его непохожесть на другие нормальные лица должна была усиливаться. Тогда я буду напоминать Бабу-ягу из детских сказок, думала Надя, отодвигая зеркало. И что?.. Этот вопрос она отодвигала от себя так же, как зеркало. На расстояние. Потому что не на все вопросы можно ответить. А есть такие, ответ на которые режет хуже ножа.

Или еще один вопрос. Не из легких. Почему на одного человека все наваливается разом? Как будто бы кто-то сидел и копил неприятности в одну кучу, потом сложил их в мешок и вывалил. На меня. Не подумав, а выдержу ли я это? Или согнусь и сломаюсь? Но предъявлять претензии, по большому счету, было не к кому! Если только к жизни… Но жизнь не вступала в диалог, а только молча выдавала одни «дары» за другими.

Все началось с того, что умерла мать. Сгорела от рака. За полгода. Наде было тогда четырнадцать лет. Прошлая счастливая жизнь рухнула в один момент. Как карточный домик. Отец стал выпивать. Приводить женщин. Надя замкнулась, ушла в себя. Она никак не могла смириться с потерей матери. И жила, как во сне. Ей казалось, что она вот-вот проснется и все будет по-старому. Но она не просыпалась. Жизнь шла своим чередом. Все было мерзким, противным, ненастоящим.

— Сережа, займись девочкой, хватит пить, — урезонивала его бабушка. Родная мать отца. Анна Семеновна, полная женщина шестидесяти с небольшим лет. С седыми, аккуратно уложенными волосами, чуть подцвеченными синевой. Чем-то она напоминала Анну Ахматову в старости. Наверное, величественными манерами и царственным профилем. — У нее переходный возраст. Женись, в конце концов, на приличной женщине. А то связываешься со всякими, — и бабушка брезгливо поджимала губы.

— Да, да, — кивал головой отец, — конечно.

И продолжал пить. Тихо, молча. Когда он напивался до положения риз, то начинал плакать и говорить, что жизнь обошлась с ним слишком сурово. Жена умерла, а на работе понизили в должности. Это — несправедливо. Не по-христиански.

Надя слушала его вполуха. Иногда она ловила себя на мысли, что он стал ей чужим человеком и ей стоит больших усилий называть его папой. Их существование протекало в почти непересекающихся плоскостях. Единственное, что их связывало, — еда. Надя готовила на двоих. Первое, второе. Как мать. Сама она ела очень мало. Отец — когда как. И еда часто портилась, прокисала, плесневела. Но Надя все равно продолжала готовить. Ей казалось, что это — единственное, что не дает им окончательно разбежаться в разные стороны. Совместные завтраки и ужины. А по выходным дням еще и обеды.

А через год случилась новая беда. Надя поехала на дачу к бабушке, где она обычно проводила лето. Там она любила гонять на велосипеде. Быстрая езда отвлекала от мыслей и давала ощущение полета. Кратковременного кайфа, который так же быстро исчезал, как и появлялся. Однажды, разогнавшись на велосипеде, она не увидела вынырнувший из-за поворота грузовик. Шофер резко затормозил. В последний момент Надя отчаянно рванула руль вправо. С размаху она врезалась в дерево и свалилась без чувств в придорожную канаву.

Очнулась она уже в больнице. Открыла глаза и не поняла, где она. Пощупала лицо: оно было все в бинтах. Левая нога была подвешена к перекладине над койкой. Все тело ныло и болело. Надя окликнула медсестру, стоявшую к ней спиной. Та объяснила Наде, что с ней произошло: она попала в аварию. «Что у меня сломано? » — слабым голосом спросила девушка. Голос не повиновался ей. Был чужим. Хриплым. «Перелом ноги, — услышала она в ответ. — И правой руки. Сотрясение мозга. И лицо… » — Медсестра замолчала. Что — лицо? — не поняла Надя. «Лицо… теперь не такое, каким было», — сказала женщина. «Оно сломано, изуродовано?» — спросила Надя. «Да, в нескольких местах». Медсестра была высокой спокойной женщиной лет сорока. Ее светлые глаза с жалостью смотрели на Надю. «Будут восстанавливать лицо. Но уже в другой клинике. Не у нас». Лицо медсестры внезапно поплыло перед ее глазами, и Надя снова провалилась в забытье.