и нечеловечески прекрасное. Лино измывался над клавишами, и в его отточенном мастерстве пряталось что-то дикое, нечеловеческое.

Когда концерт закончился, я ещë долго сидела уставившись на сцену, не осознавая то, что музыка кончилась, и даже оглушительные аплодисменты не привели меня в себя. В сознание пришла, когда мой пианист, уходя со сцены, взял меня с собой.

– Пора, красавица, очнись.

– А? Что?

– Что-то ты поломалась. Всë хорошо?

Мне было не до этого – я не ответила. Неужели это музыка? Этот язык впервые открылся мне как положено, доступно и ясно.

В тот вечер мы не говорили о музыке; впрочем, мы почти совсем не говорили, потому что всë, на что была способна я – кивнуть или что-то пробурчать. Где шли – с трудом могу вспомнить. По мосту, по узеньким улочкам, где-то мимо кафе “Кардамон” и парка цветов. И всë было как через плëнку – ненастоящее, некрасивое. Настоящее и красивое осталось на сцене в филармонии, а здесь всë понарошку.

– Пора расходиться. Думаю, судя по реакции, музыка тебе всë же понравилась.

– "Нравиться" это настолько ничтожное слово по сравнению с тем, что я только что почувствовала.

– Неужели?

– Кажется, начинаю понимать то, о чëм ты сказал мне в поезде. О деле, которое будет лишать меня сна.

– Это такие приятные слова. В этом городе я буду много выступать, в основном как музыкальный иллюстратор, правда, но…

– Я хочу попасть на каждый концерт. Скажи, когда следующий и где можно купить билет?

Он улыбнулся.

– Оставь, не нужно никаких билетов. Послезавтра вечером, – и сунул адрес в карман.

Так всë и началось. И покатилось, как снежный ком. Музыка и еë занавески стали новым смыслом жизни. Я устроилась работать в филармонию – продавала билеты, рисовала афиши, чистила и подклеивала ноты, прибиралась в зале, а когда выступал Лино – садилась рядом и была перевертмейстером. Словом, выполняла всю лакейскую работу в обмен на миниатюрное жалованье и пропуск в мир искусства. Вылетела с учëбы, как пробка из бутылки, после чего стала самым большим разочарованием родителей. К слову, из университетской общаги тоже тогда же и выселили. Мне было всë до фонаря, поскольку Абердин предложил жить вместе.

Тогда я впервые почувствовала настоящую жизнь в венах, в крови. Та жизнь, ради которой спишь стоя в автобусе по дороге на работу, потому что знаешь, что твоя жизнь ничтожно коротка, у тебя так мало времени, чтобы прожить еë как следует.

Поначалу нас связывала только музыка и взаимное уважение. Мы спали в одной кровати, но делали это как дети – прижавшись друг к другу спиной, укрывшись одеялами. Не знаю, как так получилось, что он полюбил меня. Почему-то мне казалось, что он достоин куда большего. Что я из себя представляю, по сравнению с ним? Безликий мешок с костями, у которого даже нет собственной личности, который в первую встречу назвал его страсть чушью. Тысячи раз за нашу с ним жизнь я задавала ему вопрос – почему я, почему не кто-то, кто умней, интереснее, красивее. Ответа никогда не было. Только однажды он сказал мне – "Ты – лучшее дитя Бога, Алиса". Любовь зла.

Мне позволялось не работать, лишь бы я была счастлива. Единственное, что он от меня требовал – быть с ним на всех концертах. В зале, рядом, за сценой – не имеет значения.

Не знаю, почему и как расстались. И совсем не помню почему – может быть, заскучала. К хорошей жизни так быстро привыкаешь.

Погиб. Уже год как спишь. Склоняю голову перед твоим крестом. Великий дар – музыка. Спасибо, что дал прикоснуться мне к этому миру и показал жизнь. Мне близко к тридцати – я молода, но постарею. А ты родился мудрым стариком.

Прощай, моя любовь”.