на лице означает, что мне можно поставить как минимум ещё один для симметрии. Эх, весела жизнь советского подростка в провинции.

— Ладно, — продолжает он, — мы видим, ты пацан чёткий. Короче, Жуку надо к бабе идти, понимаешь? К бабе. У тебя есть баба?

Я отодвигаю белобрысого и пытаюсь пройти, но они вмиг реагируют и зажимают меня в плотное кольцо.

— Да погоди, чё ты дёргаешься? Жуку надо идти, а не в чем, давай, ты же нормальный пацан, да? Ну, так одолжи Жуку кроссы свои. Чё? По-братски. Он сходит сегодня, а завтра вернёт.

Он быстро подносит ко рту руку, щёлкает ногтем большого пальца об зуб и резко проводит этим же пальцем по горлу.

— Бля буду! — бесстрастно заявляет он. — Завтра отдаст. Давай, короче, сымай корки свои блатные. Или ты чмо, а не нормальный пацан? Чё? Чмо что ли? С чмом у нас разговор короткий. Если чмо — значит пидор. Ты кто по жизни-то? Скажи уже.

Да ёшкин кот. Затянулся разговор. Как говорил мой старый и бывалый друг, если разговор дошёл до вопроса, кто ты по жизни, правильных ответов не существует. В этом случае есть только один ответ — бей первым.

— Чё ты молчишь-то? — наседает белобрысый. — Ты кто есть по жизни?

— Доцент фальшивый, — усмехаюсь я.

3. Кроссы

Секунда выиграна. Пока белобрысый хмурит не слишком высокий лоб, мой собственный лоб, уже получивший боевое крещение в деле Зидана, быстро и неотвратимо сближается с его, белобрысого, искривлённым носом.

Кривизны много не бывает! Хрясь! Хрусть! А-а-а! Он воет, а затем следуют и мои собственные вопли. По почечкам. Больно, ёлки!

Меня валят на землю, двое держат руки, а третий, садится на грудь. Можно попробовать сбить его коленом, да вот незадача, в руке его маленькой яркой молнией поблёскивает опасная бритва.

Слышал от людей знающих, что в качестве реального оружия вещь эта совершенно непрактичная и даже бесполезная, но проверять истинность суждения на себе как-то не хочется.

Холодное лезвие касается кожи на моей шее, и я замираю. Один из троицы, отпускает руку и перекидывается к ногам. Раз, два, и ступни мои ощущают свежий ветерок. Три, четыре, и…

«Вэу-Вэу!» — раздаётся короткий и резкий вскрик сирены и разбойники вмиг исчезают.

Вот, блин! Нахрена я вообще кроссовки батины взял⁈ Выпендрёжник! Я вскакиваю и в этот же самый момент рядом со мной, посреди пешеходной аллеи останавливается жёлтый милицейский «козёл».

— Запрыгивай! — командует лейтенант через открытое окно.

Я не заставляю себя ждать, заскакиваю на заднее сиденье и хлопаю дверкой.

— Не закрыл…

— Что?

Плотненький черноволосый сержант, сидящий за рулём, отворачивается к своей дверце и недовольно повторяет:

— Дверь не закрыл!

Я открываю и со всей дури шарахаю дверью.

— Ц-ц… — цокает он языком и качает головой.

— Давай, сержант, — торопит его молодой лейтёха. — Упустим! Они вон туда за дом побежали!

Сержант поворачивает голову к лейтенанту, показывая мне свой наполеоновский профиль, молча, с явным сожалением, смотрит на старшего по званию и, качнув головой с видом «куда катится этот мир», врубает скорость.

— Не упустим, — нехотя цедит он сквозь зубы и жмёт на газ.

— Так, давай с тобой, — чуть оборачивается ко мне лейтенант.

Молодой, зелёный, видать только из школы милиции, или откуда они берутся…

— Мы видели, как на тебя напали хулиганы, избили и отобрали обувь. Так? Что это за обувь?

— Кроссовки, — говорю я с сожалением.

— Так, понятно. Что ж ты один против троих в драку полез?

— А надо было просто так отдать? — удивляюсь я.

— Неумный поступок. В таких случаях нужно обращаться в милицию. Иначе, что же у нас будет, когда каждый будет свои проблемы кулаками решать?

— Ладно, давай, говори фамилию, имя и отчество.

Лейтенант пристраивает на колене планшет и пытается писать.

— Да потом напишешь, — качает головой водитель. — Только бумагу изведёшь.

В подтверждение этих слов, машина подпрыгивает переезжая поваленную бардюрину и тут же попадает в яму. Лейтенант роняет ручку.

— Ладно, — говорит он. — Потом тогда…

Мы едем по пешеходным тропкам, которых не касалась шина автомобиля. Хотя, сержант, похоже, исколесил всю округу вдоль и поперёк. Аттракцион тот ещё! Здесь свеженасыпанная земля, там бревно на газоне, а вон там каменюка.

В окна то и дело врываются тополиные и кленовые ветви, пытаясь отхлестать пассажиров по лицу, или даже выдернуть их из наглого, потерявшего все ориентиры, авто. Но водитель выглядит совершенно невозмутимым, словно пытается преподать урок практического стоицизма и мне, и лейтенанту.

— Хех, — хмыкает он. — Вот они, сучата…

Уазик вырывается из зарослей и попадает на отсыпанную гравием дорожку между двумя рядами гаражей — кирпичных и, выкрашенных серебрянкой, железных.

— А там прохода нет, — довольно сообщает сержант и чуть притормаживает. — Попались троглодиты.

Мне очень хочется, чтобы они действительно попались. Потому что начинать новую жизнь с объяснений с родителями совсем не хочется. Не то, чтобы они будут кричать, хвататься за голову или за ремень, нет, конечно. Просто стыдно.

Стыдно, что взял без спросу и вот так совершенно тупо, по глупости прощёлкал дорогие кроссы, отдав их каким-то малолеткам… Ну… то есть… не совсем малолеткам, а своим сверстникам, но всё равно… не хочется…

С другой стороны, то что вернут мне их дяденьки-милиционеры, тоже не комильфо. Сам опростоволосился, сам и реши проблему, если не хочешь по жизни быть терпилой, а я больше не хочу.

— От меня не уйдёшь, — тихо, но с апломбом произносит сержант, чуть откидывая голову и поигрывая желваками.

Ну, точно Бонапартий на коронации.

Пацаны, между тем, не останавливаются, бегут в тупик. Зато останавливается наш Уазик. Водитель тормозит и притапливает на холостом ходу газ. Он поворачивается к лейтенанту и я вижу на его лице отчаянную скуку. А движок ревёт, пугая беглецов.

— Давай, подъезжай, — сердито командует лейтёха, но сержант не торопится выполнять его распоряжение и включает