Верно, ваше сиятельство, — сокрушённо признал Мартынов. — Подрядил меня один…

— И кто же? — я вовсю пользовался своим особым положением в Елоховской губной управе. В допросах участвовать мне тут негласно дозволено, а что никакого законного положения у меня нет, так в допросном листе, когда его набело переписывать будут, просто напишут, что спрашивал старший губной пристав Шаболдин. Такой лист, конечно, не всякий допрошенный подпишет, но я говорил уже, что здесь это не обязательно. Да и не того полёта птица воришка Мартышка, чтобы суду его подпись важна была.

— Сказал, звать Иван Иванычем, — заговорить Мартынов решился не сразу, но всё-таки решился. — Я раньше дел с ним не имел и даже не видал его никогда, но ко мне он пришёл с Печёным.

— Павел Фомин Курдюмов, по прозванью «Печёный», — пояснил Шаболдин. — Почти три десятка лет на каторге провёл. Сам давно уже на дела не ходит по старости и нездоровью, но среди воров весьма уважаем.

Так, стало быть, местная организованная преступность как она есть. Живёт себе такой дедок тихо-мирно, сам не ворует, но заказчиков с исполнителями сводит, не бесплатно, ясное дело, да и преступления наверняка планирует и организует…

— Дал мне Иван Иваныч задаток десять рублёв серебром, да потом обещал ещё сорок рублёв бумажных, — продолжал воришка. — Я уж собрался было отсидеться втихую, чтобы на дело не ходить, а он, глядишь, и отвяжется, мне и десять рублёв, да серебром-то, деньги хорошие, ежели ничего за них делать не надо, ан не вышло. Нашёл он меня, сказал, мол, раз пришёл ко мне от Печёного, то Печёный с меня и спросит, ежели я соскочить захочу. А мне Печёному поперечить чего-то не хочется…

— И что же этому твоему Иван Иванычу в моём доме понадобилось? — задал я самый важный для меня вопрос.

— Не мой он, — Мартынов даже головой мотнул. — Диковины всякие, я таких и не видал, даже не знаю, что за вещицы.

— Да? — удивился я. — И как тогда ты собирался их искать, если не видал?

— Так он мне рисунки показал, — охотно пояснил воришка. — Увидел бы, узнал да прихватил.

— И где они, те рисунки? — я аж подобрался.

— Не дал он их мне, — вздохнул Мартынов. — Только из рук показывал.

М-да, облом в чистом виде… Наши с Шаболдиным попытки заставить Мартышку описать художества «Иван Иваныча» закончились бесславным провалом — ничего внятного вор сказать так и не смог, нёс какую-то вздорную чушь, единственное, что можно было из его сумбурных «объяснений» понять, что речь шла о каких-то поделках из чёрного стекла. Отродясь у меня такого не было. Может, наниматель вора что-то сам напутал?

— Ладно, Мартынов, что толком ты ничего сказать не можешь, я вижу, — пришлось мне признать поражение пытливого ума в неравной схватке с непрошибаемой тупостью. А наружность этого Иван Иваныча описать сумеешь?

— Это запросто, — оживился вор. — Седой, да не шибко старый, без усов-бороды, щекобрады [1] только. Очки носит. Одет по-господски, говор тоже господский, да только совсем он не из благородных.

— Почему же? — такую наблюдательность уж точно стоило использовать по полной.

— Шмотки да вещи дешёвые, — охотно пояснил Мартынов. — Воротник на пальте кроличий, чумадан, ну, такой как у докторов, тёртый, палочка простецкая…

Надо полагать, говорил вор о саквояже и трости. Что ж, приметы почти что никакие, но других всё равно нет.

— И как ты ему должен был отдать ворованное? — спросил я.

— Так прям у дома вашего сиятельства, — ответил воришка. — Он же с нами пошёл, только через забор не полез.

— С кем это с вами? — вклинился Шаболдин.

— Э-э-э, ваше благородие, так не пойдёт, — как и все невеликого ума люди, Мартышка, должно быть, решил, что раз его не бьют и разговаривают с ним по-человечески, можно и нахамить. — Это Иван Иваныч мне не сват, не брат, а своего я не сдам. На каторге ежели прознают, что я товарища сдал, житья не дадут.

— Ну не сдашь, и пёс с тобой, сами найдём, — безразлично сказал пристав и повернулся ко мне. — У вашего сиятельства больше вопросов к подследственному нет?

— Нет, Борис Григорьевич, — а молодец Шаболдин, слепил мне образ влиятельного лица из подручных, так сказать, материалов. Впрочем, и не наврал ни разу — я и правда у царя в чести, и Татьянка, сестрица моя, за царевичем Леонидом замужем… Но удачно вышло, ничего не скажешь. Главное — мои догадки в общем и целом подтвердились. Про артефакты Мартынов не сказал, но и сам мог того не знать, а вот что в дом ко мне он полез по заказу, сознался.

— Что скажете, Алексей Филиппович? — Мартышку увели в камеру и пристав вернулся к принятой между нами манере общения.

— Не врёт, пожалуй, — прислушавшись к своим ощущениям, сказал я. — А ваше, Борис Григорьевич, мнение каким будет?

— Тоже скажу, что не врёт, — недолго подумав, ответил Шаболдин. — Но меня тут другое больше заботит…

— И что же? — заинтересовался я.

— Где этого Иван Иваныча искать, — ожидаемо сказал пристав. — Печёного я, понятно, допрошу, да он мне уж точно не скажет.

Это да, не скажет. Пусть к воровскому миру «Иван Иваныч» и не принадлежит, сдавать заказчика для вора Печёного никак не выгодно, подрывом, так сказать, деловой репутации чревато.

— Ладно, — небрежным взмахом руки Шаболдин отогнал невесёлые мысли, — остаётся ещё подельник Мартынова. Буду его искать, благо, имею представление, где и как. Чаю, Алексей Филиппович, не желаете?

…Вернувшись из губной управы, я с немалым удовольствием выслушал доклад Никиты Пашкова. Окно в кабинете он починил, с ящиками стола и наиболее пострадавшим стулом обещал закончить завтра с утра. Дворецкий Игнатов порадовал известием о покупке новой настольной лампы, такой же, как и была, да тем, что чернильное пятно с пола удалось-таки стереть. Завтра, значит, кабинету вернут привычный для меня вид.

Варя пожелала услышать мой рассказ о ходе розыска, и мы около часа снова гуляли по двору с Андрюшенькой в коляске. Говорить супруге о таинственном заказчике я пока не стал, но прочие подробности допроса воришки Мартышки поведал почти что в лицах, чем и Вареньку повеселил, и сам