— А почему бы и нет? Не вижу в ней ничего постыдного. Я считаю, что, если мы сами не выложим всю правду как она есть, рано или поздно нас раскусят.

— Ну, нас прямо предупредили, что этого делать не надо. И если ты на секунду перестанешь прикидываться идиотом, нас вообще не раскусят.

— И что же ты усмотрел в моем поведении, что выдавало бы наше прошлое? Да ни хуя ничего. Хоть одну мелочь назови, которая указывала бы на наше прошлое.

— Для начала, блядь, бальные танцы.

— Ага, дружище, мать твою, значит, вот почему последние пять субботних вечеров ты меня ни хуя не приглашал?

— Три вечера.

— Нет, пять, дружок, с той самой сраной встречи. Я должен был догадаться. Значит, танго тебя больше, блядь, не прикалывает, так? То есть не соответствует твоему охуенно новомодному хитрожопому имиджу?

Блэр резко нагнулся к брату и отчетливо произнес, словно выплевывая каждое слово ему в лицо:

— Нет, ты послушай, ты просто прикинь, что подумают люди? Это неестественно. И если ты когда-либо выкинешь такую штуку перед посторонними, я выброшу к хуям твою дерьмовую коллекцию дисков, понял?

— Кстати, очень нелегко найти королевского ребенка, который танцевал бы танго лучше нас.

— Прекрати! Ты считаешь, что кураторы, выпустив всех нас по какой бы то ни было причине, хотят, чтобы мы влились в общество и стали строить конструктивное будущее или валялись в ванной дни напролет и ныли, кто бы нам завтрак приготовил?

— Да ладно тебе! Охуенное ты, наверное, за четыре недели будущее построишь. — Зайка со стоном потянулся к крану с горячей водой. — Может быть, у тебя собственный завод поленты через две недели будет?

— Ты, блядь, ни хуя в этом не понимаешь, усек? Для Зайцев это слишком круто. Мы напуганы, да, Зайчик Мария? Мы в штаны насрали от страха? Позволь тебе кое-что сказать: они выпустили нас не для того, чтобы мы вели себя так, как ты. Они выпустили нас, чтобы мы нашли способ влиться в общество.

— Через жопу, ты хочешь сказать?

— Нет, через установление эмоциональных связей, помимо нудных психологических заебов, которые ты придумал, чтобы доказать самому себе, что тебе будет лучше ни хуя не делать!

— Сколоти состояние на носовых платках, ебарь.

— Да, именно так. — Блэр сделал беспомощный жест, обводя рукой ванну.

Зайка задрал на лоб очки и закатил глаза, повернувшись к брату.

— Блэр, ты послушай. Побудь хоть минутку серьезным. Я знаю, что сейчас проносится в твоем маленьком мозгу. Забудь об этом, ладно? Не страдай. К концу четвертой недели ты не превратишься в нормального человека. Ты не будешь ходить по магазинам за шмотками. Они не оставят своих пациентов в состоянии свободного полета, яйцами клянусь. Они отловят нас, когда шумиха в газетах поуляжется, если только мы не обратимся в суд. Нет, ты послушай, чья, как ты думаешь, эта комната? Нас здесь просто временно поселили, Блэр. Это просто еще одна палата. Попомни мои слова: если начнешь скакать, как оголтелая блядь, первым вернешься обратно. Сделай одолжение и мне, и себе. Ты охуенно проведешь время, если просто немного расслабишься и примешь ситуацию такой, какая она есть: нам дали месяц почудить в «Большом дыме».

У Блэра ввалились щеки.

— Ну, во-первых, мы подопечные, а не пациенты.

— Ты решил навсегда остаться мудаком?

— И к тому же, извини, но я тебе это скажу только один раз: отъебись от меня, Зайка, я завелся.

Зайка преданно уставился ему в глаза, затем задумчиво пожевал губу.

— Ну, я рад, что мы с этим определились, — произнес он и принялся снова полировать ногти. — Для справки: ебись, Блэр. У тебя три с небольшим недели, чтобы словить кайф.

Блэр стоял, дрожа от ненависти. Затем он заорал, резко вытащил утку из-под раковины и запустил ею в брата. Зайка с шумом нырнул, пустив волну, захлестнувшую край ванны и залившую пол. Гора купальных халатов намокла. Блэр отшатнулся назад и уставился на волосы брата, плавающие на поверхности воды. Затем он развернулся и пулей вылетел из ванной.

Вынырнув, Зайка почувствовал боль в груди. Он повернулся, чтобы разгладить лежащее на краю ванны махровое полотенце, прилипшее, словно ошметок мяса.

Боль не стихала.

Ирина Александровна сидела, сгорбившись, на полу лачуги, очень похожая на круглую болванку посреди щепок и кусков железа. Она была вся какая-то неопрятная, с ничего не выражающим лицом, словно тряпичная кукла, раздавленная детской коляской. Кожа на груди, животе, щеках и шее отвисла, подчеркивая ее никчемность. Ресницы моргали, ожидая шума трактора.

Ирина припасла плохие новости для своего отца, Александра, и детей, Людмилы и Максима. Откровенно херовые новости о еде и погоде, о том, что у петуха глаз слезится, и о приближении линии огня. Для нее было привычным делом сидеть вот так после того, как подобные новости приносил местный ветер — то бишь некая Надежда Крупская, местный оракул, — и придумывать, как подсластить родным пилюлю. Но сегодня ей было не до вымыслов. Сегодня ваучер с пенсией Александра прибыл в Иблильск и был обменян на мясо и хлеб.

В хороший день также можно было дождаться фанты.

— Они что, совсем там охуели, эти дети? — проскрипела из темноты лачуги ее мать Ольга. — Склад закроют!

В ее голосе слышались злобные нотки.

— Знаешь, твой муж, если нажрется, может пригласить рабочих с вахты, — вздохнула Ирина, уставившись на вершины гор за лачугой.

Эти горы начали забирать принадлежащую им по праву территорию. Несколько досок были оторваны от стен лачуги и сожжены вместо дров в самые суровые зимние ночи, когда даже навоз был в дефиците. Такие ночи неизменно несли сквозняк, который продувал лачугу с трех сторон, заменяя любое редкое тепло звериным холодом. Вдобавок к этому Ольга воняла уже просто по-страшному из-за недержания, которое, как подозревала Ирина, было не вполне непроизвольным, своего рода счет судьбе, которая выписала ей полную разочарований жизнь. В те дни казалось, что все в районе были озабочены выставлением такого счета, и начало этому было положено еще до войны, до того, как закрылся завод по изготовлению двигателей. Этим декабрем в Иблильске подобные эмоции шли по двойной ставке, даже учитывая традиционный восторг перед трудностями и уважение к сладостным страданиям.

Еще несколько долгих минут прошло, прежде чем на линии горизонта показался трактор. Из трубы вылетал дым, тут же прибиваемый ветром. Ирина вытерла нос о рукав платья, вышла во двор и увидела, что к ней, словно птица, летит Людмила. Когда уже можно было рассмотреть выплывавшее из тумана лицо дочери, за ее спиной во дворе наконец показался трактор Максима. Тело Александра лежало на животе в ковше, ноги небрежно торчали наружу.

Лицо Ирины сжалось в жуткую гримасу. Она сделала шаг вперед и прижала ладонь ко рту.