толстому ломтю серого хлеба. Ната повесила над огнем прокопченный чайник.

Поели молча. Почему-то никому не хотелось говорить. После парни прихватили добавки. Я же налил себе полчашки ароматного отвара, разбавил кипятком. С огромным трудом задавил желание попросить Наташу спеть на бис. Мне хотелось снова услышать ее голос.

После ужина Коля поставил миски в котелок, сходил к озеру, зачерпнул воды, отнес под навес. Сказал:

— Помоем завтра. Сейчас сил нет, как хочется спать.

Все с ним были солидарны. Добровольцев на помывочные работы не нашлось. Тоха от души потянулся и не прощаясь пошел. Коля прихватил свою склянку и отправился следом.

— Эдик, пойдем и мы, — сказал Юрка. Потом обернулся к Наташе, хохотнул: — Натали, ты этой ночью сильно Миху не напрягай. Он у нас теперь раненый. Загнется, не ровен час.

Прозвучало это до жути пошло. Эдик неодобрительно покачал головой и отвернулся. Ната выпалила:

— Дурак ты, Юра. — Дальше уже сказала мне: — Миш, пойдем. Ну его.

Потом вдруг словно опомнилась, затормозила, воскликнула:

— Погодите, а карту мы что, искать не будем? Про карту-то совсем забыли!

Все очарование от песни, от вечера оказалось безвозвратно разрушено. Я вспылил:

— Далась тебе эта карта. Клад ведь вы уже нашли.

Тоха остановился у самой палатки, услышал наш разговор. Хмыкнул, не хуже язвительного Юрки:

— Клад, Миш, здесь не при чем.

— А что тогда?

— Ничего. Просто, дорогу в эти места знал только ты. Ну еще она частично была на карте. А теперь…

Он весьма красноречиво развел руками. И я наконец-то до конца осознал, в какую ловушку угодил.

* * *

И все-таки в ночи карту искать никто не пошел. Все устали. Всем хотелось спать. Наташа пообещала сама проверить мои вещи.

— Если там нет, — кисло сказала она, и стало понятно, что ей такой вариант жутко не нравится, — то мы с Зиной утром посмотрим во всех палатках. Кто его знает, где ее могли оставить. Раньше, пока Миша не потерял память, она особо никому не была нужна. Ведь клад мы, и правда, нашли.

На том и расстались.

В палатке я задернул полог, сел на спальный мешок и включил фонарь. Наташа придвинула к себе мой рюкзак, начала методично проверяться его, выкладывая содержимое на свою постель.

Я протянул руку:

— Давай, помогу.

— Сиди уж, — отмахнулась она. — Ты все равно толком не помнишь, где что лежит. Лучше в штормовке посмотри.

Это была разумная мысль.

Я принялся ощупывать карманы брезентовой куртки, попутно заглянул в сапоги. Кто знает этого Миху? Куда он запрятать такую нужную вещь. Ни в сапогах, ни в куртке на карту не было и намека.

Я поднял подушку, расстегнул спальник, обшарил изнутри ладонями, заглянул под него. Пусто. Везде пусто.

Тогда просто лег поверх, закинул под голову руки, попутно удивился, что затылок почти перестал болеть, глянул на Наташу и сказал:

— Юрка дрянной человек.

Она почему-то вздрогнула, замерла, потом достал очередную шмотку, ощупала и произнесла, не поднимая глаз:

— Зря ты так. Он неплохой. А грубит и глупости говорит от растерянности. Вы же с ним всегда не разлей вода, с самого детства. А ты сейчас словно чужой стал. Сам на себя не похож. Вот Юра и не знает, как себя вести. Не понимает, что теперь делать? Что дальше? Как с тобой говорить?

Она опорожнила рюкзак до конца, залезла в последний кармашек, достала оттуда половинку школьной тетради и карандаш, вздохнула и стала складывать вещи назад. Сказав перед этим:

— Здесь тоже пусто.

Пальцы у нее были красивые, ловкие. Наблюдать за ее движениями было приятно. Только меня не покидало чувство, что она напугана. И страх этот как-то связан со мной. Захотелось ее успокоить, сказать приятное. Я не придумал ничего лучше и похвалил:

— Ты очень красиво поешь.

Наташа улыбнулась одним уголком рта. Сказала почти равнодушно:

— Спасибо, я знаю. Меня этому учат.

Я удивился:

— Как учат? Ты учишься в музыкальном? Певицей хочешь стать?

Подобное предположение даже мне самому показалось странным. Ну, какая из этой пигалицы певица? Тощая, угловатая, долговязая, забавная. Певицы они совсем не такие. Наташа мою мысль подтвердила.

— Нет, куда мне. Я на актерском учусь. У меня с детства была мечта сыграть в кино.

На актерском? Нет, правда? Удивление не стало слабее. Я едва подавил усмешку. Побоялся обидеть. Сказал, как можно серьезнее:

— Это круто.

— Что? — не поняла девушка.

Я мысленно чертыхнулся, отругал себя за болтливый язык. Вряд ли это слово сейчас в ходу. В значении «замечательно» его стали употреблять куда позже.

— Это хорошо, говорю. Молодец. Умница. Прекрасно, когда у человека есть мечта.

— А-а-а-а, — она отставила рюкзак, задумалась.

Потом привстала и принялась ощупывать свою постель. Благо, много времени это не заняло. Я молча ждал. Карта не обнаружилась и там. Наташа расстроилась. Глянула на меня огромными глазищами, а я вдруг понял, что они нереального зеленого цвета. Яркие ведьминские глаза. Да еще волосы эти рыжие. Эх, Наташка, в средние века гореть бы тебе на костре.

— Миш, — сказала она испуганно, — не смотри на меня так, пожалуйста.

Я от неожиданности растерялся:

— Как?

— Не знаю, — Наташа запнулась, — не могу объяснить. Но раньше ты так не смотрел. Мне от твоего взгляда страшно становится.

Она зябко передернула плечами. Я опустил глаза.

— Не буду.

— Спасибо.

Разговор стал напряженным. Из него словно испарилась теплота.

— Мне бы переодеться, — попросила она.

И я все понял. Залез в спальник, отвернулся к стене, даже глаза закрыл. Сказал:

— Доброй ночи.

В ответ послышалось совсем уж тихое:

— Спасибо.

Свет скоро погас. Наташа немного повозилась на своей половине, уснула почти сразу, засопела. Я же лежал и слушал тишину.

* * *

Полпервого, в конец извертевшись, и ошалев от внезапной бессонницы, я решил выйти на улицу.

Прихватил с собой фонарик, Михину штормовку, нашарил наощупь в кармане рюкзака тетрадку с карандашом, тихонько выбрался из палатки, распрямился и ошалел от нереальной красоты. Тайга самыми своими верхушками упиралась бездонное небо. Точно держала на вековых стволах темно-синий хрустальный свод. Подпирала его, не давала обрушиться под тяжестью бесчисленных звезд.

Вся эта красота сияла и мерцала. Я бы стоял и стоял вот так, пытаясь поглотить душой самое прекрасное творение вселенной. Прервал любование нежданный протест моего организма — закружилась голова, к горлу подкатил тошнотный ком.

Чертыхаясь и проклиная все на свете, я добрался до почти потухшего костровища. Закинул в него чуть хвороста, помахал тетрадкой, раздувая огонь. Устроился на чурбаке.

Над головой тут же зазвенели кровососы. И я натурально пожалел, что не вымазался Колькиной мазью от души. Чтобы