руке и гладила и целовала искалеченную. Она больше не хотела, чтобы он смущался своего уродства, и он почти привык к нему. А потом она гладила его грудь, его бёдра, ласкала пальцами его член, Джейме постанывал, запрокинув голову, а она хитро улыбалась, заглядывая ему в глаза. Он приподнимался и забирал ладонью её уже набухающую грудь, и целовал её, то сжимая, то ослабляя пальцы, потягивая и сдавливая, прикусывал сосок, и уже Серсея запрокидывала голову и тихо стонала, и сжимала его снова напрягающийся член крепче. И они ещё раз любили друг друга, и теперь Джейме был ласков и нетороплив, и Серсея отвечала ему тем же. Он повторял её имя и смотрел так, будто в мире больше не было никого, ничего, что имело бы значение, и она не могла оторвать взгляда от его лица. Всё, что они не могли сказать друг другу, они выражали этой близостью, и в такие моменты становились одним целым — и самым тяжёлым после было отпускать друг друга, ощущать навалившуюся пустоту, словно часть твоего собственного тела оторвали от тебя.

Но больше им не надо было расставаться, и они засыпали, прижавшись друг к другу, и, проснувшись, Серсея смотрела на брата, ещё спящего, и иногда лицо его было спокойным, а иногда таким скорбным, что она скорее склонялась к нему, гладила по щеке и мягко целовала в губы, и шептала: я здесь, я с тобой. И он улыбался раньше, чем открывал глаза.

Апатия Серсеи прошла, и она стала помогать Джейме сладить с их новой жизнью. Слуг у них не было, и она сама училась прибираться и готовить какую-никакую еду. Это выводило её из себя, но сейчас она выживала и готова была смириться с этим унижением, как Джейме смирялся со своим. Она стала смеяться его шуткам — и однажды утром посмотрела на него и поняла, что счастлива. Очень осторожным, несмелым счастьем. Счастьем одного того, что они живы.

Они не знали, на что надеялись. И когда Серсея в очередной раз сильно разволновалась о том, какое будущее их ждёт, когда закончатся деньги, Джейме впервые предложил написать Тириону.

Сперва Серсея была против.

— Он ненавидит меня, — говорила она. — Это опасно. Он может выдать нас. Письмо может попасть не в те руки. Это безумие. Нет, нет, ты не будешь писать ему, придумай что-то другое.

Джейме на время отступил. Ей нужно было обдумать всё и понять, что вариантов у них практически нет, что бы он ни пытался придумать.

Когда она упомянула те ужасные дни, когда горе поглотило их обоих, Тирион, уже слышавший историю Джейме, хотел было прервать её, но не стал. Она говорила о Джейме больше, чем о себе, и Тирион, слушая её, думал о том, на какую жестокость и на какую любовь способна эта страшная женщина, на какое сострадание. Она не знала его ни к кому, кроме своих детей и своего близнеца. Но к ним её сострадание могло быть безгранично.

Она говорила о том, как Джейме, дав волю своим чувствам вместе с ней, теперь не мог взять их под контроль. Как он впервые по-настоящему оплакивал их детей, как он вспоминал тысячу моментов, о которых забыла сама Серсея, а он помнил, потому что у него их было меньше и он дорожил каждым. И как всё равно он заботился о ней и утешал её, когда ему самому нужно было утешение.

— В конце концов я смогла совладать со своим горем, потому что больше не могла смотреть на его, — сказала она.

Прежняя Серсея сказала бы это с презрением к мужчине, который должен был проявлять только силу ради неё. Но нынешняя Серсея свела брови не в гневе, а в печали, произнося эти слова. Потом села в кресле прямо и отчеканила:

— Мы пережили это вместе, и теперь было время вместе жить дальше, оставив прошлое в прошлом.

Она посмотрела на Тириона, будто ожидая подтверждения, и он кивнул.

— В пекло прошлое, — сказал он.

Серсея криво улыбнулась в ответ и подняла бокал.

После рождения ребёнка денег осталось совсем мало, Джейме продал украшения Серсеи, а вскоре она наконец согласилась написать Тириону. Не только из-за денег. Прошло полгода, и она склонялась к тому, что обстановка стала более благоприятной. А помимо этого — они с Джейме начали говорить о том, смогут ли когда-то вернуться домой. Серсея скучала по дому отчаянно. Мысль о Королевской Гавани была ей противна, но об Утёсе Кастерли, о местах, где они выросли и были счастливы, она мечтала ночью и днём. Ей не нравилась такая жизнь — здесь, на чужбине, без денег и оглядываясь через плечо, и только Джейме и Аурелия делали её счастливой.

Джейме, поняв, как сильно она хочет домой, конечно, немедленно посвятил свою жизнь осуществлению этой мечты.

Тирион улыбнулся.

— Было трогательно получать его письма, написанные твоей рукой.

Серсея хмыкнула в ответ.

— Представляю, как бы выглядели письма, написанные им. Левой рукой и с пятью ошибками в каждом слове. Это был бы бенефис его письменной карьеры.

Уже темнело и они слышали, как Джейме с Аури вернулись и девочка что-то взахлёб рассказывала отцу своим резким детским голоском. Он понёс её наверх, не потревожив брата и сестру. Тирион снова разглядывал Серсею. Она была невероятно хороша в своём багровом бархате и изящном золоте, с чуть склонённой набок головой и упавшей на щёку прядью волос. Она смотрела в огонь, медленно покручивая в тонких пальцах хрустальный бокал с алым вином. Огонь освещал её лицо, грудь, колени, подол её платья, вспыхивал на ожерелье и посверкивал в крохотных камнях, вставленных в длинные серьги.

— Ты никогда не расскажешь мне, что было в письме Сансы? — спросил Тирион.

Серсея качнула головой.

— Она многому научилась у меня.

Тирион хохотнул.

— Это вряд ли.

— Это её слова, не мои, — возразила Серсея. — И это видно по её письму.

Серсея улыбнулась, будто была довольна собой. Тирион вздохнул.

— Ну что ж, тогда храни боги её душу.

Серсея вновь взглянула на него.

— Я не только жестока, я ещё и умна, — напомнила она. — А Сансе понадобится весь её ум, если она хочет быть королевой Севера до конца жизни.

— И что же она вынесла из твоих уроков?

— Как минимум то, что убедило меня не вставать на её пути, — спокойно ответила Серсея.

— А ты собиралась?

Наконец он задал этот вопрос. Наконец он спросил о том, что волновало всех, кто знал его сестру.