— Прислуга, хэ-хэ-хэ, а вы на «ты».

Розенталь отпивал маленькими глотками кофе и, казалось, о чем-то думал, хмуря изрезанный глубокими бороздами низкий прямоугольный лоб.

«Жена» сидела в тени, в качалке и, казалось, была мысленно далека от всего происходившего в комнате.

О чем думала она?

Какие мрачные мысли роились в ее голове, какие чувства таило ее сердце?

Присутствие «гостей» тревожило меня. Я не допускал и мысли, что моим «гостям» было предоставлено такое свободное передвижение в Гельсингфорсе.

— Займитесь поручениями. Я жду вашего донесения в понедельник для доклада товарищу Черных, — сказал Розенталь, подходя к «жене». — А вы, товарищ, не унывайте. Заведите знакомства с местными офицерами. Есть красивые мальчики. Для дела важно, — произнес он, улыбаясь краем рта и пожимая ей руку.

Бобрищев доминировал над этими типами изысканностью манер и корректностью в разговоре. Приложился даже к руке «жены» и небрежным тоном фата проронил:

— Очаровательной даме наше почтение. До свидания.

Фишман протянул мне три пальца и пробормотал сухо:

— До свиданья.

Сайма проводила гостей на улицу. Заперла калитку. На кухне застучал топор — «тютто» принялась готовить ужин.

— Вы спросили как-то, кто такая Гибсон, так вот теперь я расскажу вам ее прошлое и настоящее. До какой глубины человеческой низости пала она — это страшно даже подумать, — начала «жена» свое повествование, усаживаясь против меня на диване.

Под шум метели за окнами я услышал жуть действительности «красной» России.

— Гибсон была моей подругой детства. Она дочь богатого коммерсанта. Ее отец был убит бандитами Петлюры в Черкассах. Мать сошла с ума. И вот тогда Гибсон покидает Черкассы и едет в Полтаву. Знакомится там с командиром I Интернационального полка Фекетэ и превращается в его содержанку. Фекетэ был тогда в фаворе у Троцкого. Он осыпал Гибсон бриллиантами и жемчугами… Она следовала за ним в салон-вагоне или в роскошном фаэтоне расстрелянного помещика М-ской губернии М. Но, на ее беду, она влюбилась в красавца-венгра, офицера штаба Фекетэ. И на нее донесли. Уследили. Офицер был расстрелян, а ее Фекетэ отдал в «общее пользование» первой роте… В Лубнах в 1921 году ее нашли на полотне железной дороги, очевидно выброшенной из вагона. Полуобнаженной и без сознания. Какой-то эшелон красноармейцев подобрал ее и привез в Москву. И через полгода Гибсон была в ЧК секретным сотрудником. Она «предавала» всех, виновных и невиновных. На ее душе не меньше трехсот жертв. Когда она уже окрепшей, поправившейся встретила меня и сообщала без утайки о своих работах, мне стало ясно — она была матерая чекистка. Она и не скрывала, что лично расстреливала жертвы, не таила кошмарных избиений в подвалах МЧК и с какой-то болезненной, животной радостью передавала о новых жертвах, которым не избежать ее кольта…

Она сошлась с одним офицером-спецом, пожила с ним месяц и предала Лацису. Выпросила у командира разрешение застрелить его и, получив пропуск в подвал, где совершались казни, пришла на час раньше. Ждать его. Гибсон предала дядю, мужа старшей сестры и тетку. Она жила в каком-то кровавом тумане — морфий, кокаин и опий отпускались ей по ордерам ВЧК в неограниченном количестве. Нравственно она уже погибла, но тело еще служило приманкой любящих сильные ощущения сановников Москвы. В числе ее поклонников были, как она говорила, Вигдор Копп из Наркоминдела, садист доктор Кедров, жестокий палач Менжинский и бывший наркомюст Стучка. Потом пошли рангом ниже, вроде Бобрищева или Лифшица. Она заманила из Польши, путем переписки, в Россию дальнего родственника, бывшего морского офицера, и, когда его расстреляли, получила вознаграждение в виде заграничной поездки — в Берлин. Но и там она предавалась кутежу в ночных локалах и шикарных притонах. Вернулась обратно с громадным багажом дорогих туалетов и шляп. Снова взялась за работу. Погибший она человек, и недалек тот час, как ее по ордеру ВЧК сдадут коменданту для расстрела.

Она не первая и не последняя из бесчисленной плеяды «совагентш», нашедших последний приют в яме Ваганьковского кладбища.

Она умолкла. Опустила голову на грудь и сжала руками виски.

Воцарилось жуткое молчание. Перед моим взором предстала картина последней встречи с Гибсон.

Леденело сердце при мысли, что и я стал косвенным участником беспримерных в истории человечества убийств…

— Скажите мне откровенно: вы будете работать «им»? — обратилась ко мне как-то «жена».

— Понятно, иного выбора нет, — ответил я.

— О, как это ужасно! И зачем я поехала с вами? — сорвалось с уст Залькевич.

— Разве вы могли не ехать? — спросил я.

— Да, могла избрать иной путь или уйти в какой-нибудь наркомат работать. Но я надеялась, что вы поймете меня и бросите шпионаж. Вы же начинающий и вам легче уйти от «них». Хотя у них щупальцы всюду. Несколько месяцев тому назад из Гамбурга привезли в Москву резидента, не пожелавшего добровольно прибыть. Расстреляли вместе с женой и ребенком. Да, вы правы. Надо искать для ленинской банды жертвы, надо давать работу тысячной армии палачей, надо поддерживать революционный дух масс за счет казнимых «контрреволюционеров». Надо! И тот, кто продал уже свою душу ВЧК, — слуга Сатаны, — горестно произнесла Залькевич и, встав, шатаясь направилась к столу.

Взяла папиросу и нервно закурила.

Прошлась по комнате взад и вперед.

— Я не выдержу долго… Там — еще иное дело. Там я и сама не знала, кто шпион, кто нет, но тут? Я не в силах. И если вам жаль человеческой, пусть подлой, души, не требуйте от меня работы, — сказала она, подходя ко мне, моляще глядя увлажненными глазами на меня.

— Хорошо. Я лично ничего от вас не требую. Но как они?

— Я буду лгать им, но работать не могу. Не могу… Я боюсь… Мне страшно. Поймите, мне страшно: я шпионка — в среде людей, презирающих это гнусное ремесло. Не выдавайте меня Розенталю. Храните от них мои слова. Умоляю вас. Если хотите, я достану для вас несметное количество бриллиантов, денег и ценностей. Мне верят, и у них есть, что дать мне… Не бойтесь, я не предам вас, если суждено нам быть разоблаченными — разделю вашу участь… Я охотно помогу вам в вашей роли…

Залькевич неожиданно оборвала слово и тихо подошла к двери, ведущей в кухню.

Приложила ухо к двери и кивнула мне головой.

Я подошел на носках.

За нами подслушивала Сайма. Хорошо, что мы говорили вполголоса. Заскрипели половицы, и Сайма, очевидно, вернулась к плите, так как загремела посуда.

— И тут мы не люди, как видите, — произнесла Залькевич, — и тут мы рабы всесильной Чеки.

Утром, после завтрака, я позвал к себе в комнату Сайму и сказал ей:

— Сайма, кто приказал вам подслушивать за дверью?

— Я не подслушиваю, что вы, барин! — испуганно отреклась девушка, покраснев до ушей.