Говоря, Пилат все больше распалялся гневом. Он словно забыл о моем присутствии. Но в следующую же минуту он опять повернулся ко мне. Его голос снова зазвучал рассудочно, холодно и мертво. От его голоса мне стало страшно:

– Хорошенько подумай, перед тем как решать! И не забывай: я не чудовище, что бы кто ни говорил. Я всего лишь римский префект, который хочет, чтобы во вверенной ему стране царил мир.

Меня увели, и я снова оказался в своей темной камере Мне показали путь наружу. Но путь кончался тупиком. Я сидел в ловушке. Я проклинал свое бессилие и в отчаянии вновь воззвал к Богу своих отцов:[23]

«Избавь нас, Боже, от этих проходимцев!

Порядочных людей не осталось.

Нет больше ничего человеческого.

Сильные мира сего морочат нам голову пропагандой.

Они смеются над нами.

С их губ сходят прекрасные речи,

Но мысли их – о том, как поработить нас.

Они говорят о мире и грозят оружием.

Они произносят слова о терпимости

и думают о своей власти.

Сделай так, чтобы они захлебнулись своими речами,

Своими продуманными словами,

Которые звучат так по-государственному

И нацелены переломить нам хребет.

Уничтожь дерзость их власти

И цинизм их правления.

Скажи, Господи:

«На защиту угнетенных,

На защиту заключенных в тюрьмы

Хочу Я подняться,

Хочу спасти тех,

Кто тщетно вздыхает по свободе!»

Боже, Ты охранишь и защитишь нас

От преступников и диктаторов!

Ты наша опора

Между людьми, для которых ничто не свято!

Наглость ширится среди людей.

Но Твое слово твердо,

Свет во тьме!».

* * *

Многоуважаемый коллега Кратцингер,

Вас «восхищает» смелость, с которой я выдумываю истории о Пилате. У Вас как у историка и экзегета, по Вашим словам, не достало бы на это совести.

Разумеется, Пилат никогда не вел тех разговоров, которые я приписываю ему. Но общий контекст его деятельности, ясный из этого разговора, – тот самый, анализу которого я посвящаю лекцию об историческом фоне Нового Завета. Ведь предмет исторического исследования – это не только события сами по себе, но еще и типичные конфликты и структуры. Они создают ту «канву», по которой развивается придуманное мною действие.

Если позволите, хотел бы здесь прибегнуть к нашему специальному языку, которым мы пользуемся в академических кругах. Итак, условием «нарративной экзегезы» – так в наше время принято называть мой роман об Иисусе и похожие тексты – является отход от событийной истории в сторону структурной истории. Глубинная структура нарративной экзегезы состоит из исторически реконструируемых образцов поведения, конфликтов и трений, ее поверхностная структура – из вымышленных событий, где исторический материал, полученный из источников, подвергается художественной переработке. Такое определение «нарративной экзегезы», на мой взгляд, слишком претенциозно. Но Вы же прекрасно знаете: к тому, для чего не придумано сложного определения, в научных кругах не станут относиться серьезно.

Кроме того, в «нарративной экзегезе» при использовании материала источников иногда позволяется пренебрегать хронологией. Даже события, случившиеся после смерти Иисуса, могут привлекаться в качестве иллюстрации структурного контекста того, что происходило в его эпоху. Так, например, я не задумываясь и с чистой совестью, переношу на двадцать пять лет назад отшельника «Банна», который, как известно, жил в Иорданской пустыне в пятидесятые годы. Вы отметили это. Для Вас это «анахронизм». Но наука часто допускает такие анахронизмы. Разве не станем мы по праву критиковать такую научную работу об Иоанне Крестителе, где не будет сказано, что ближайшая параллель к Иоанну – отшельник Банн?

С нетерпением жду Вашего отклика на следующую главу!

С пожеланиями всего наилучшего,

искренне Ваш,

Герд Тайсен

Андрей – шпион Пилата? Никогда! Все во мне восставало при этой мысли. Пусть он сгноит меня в этой дыре – никогда и никого не соглашусь я предать в руки римлян! Да, верно: римляне принесли в нашу землю покой и мир. Но что это за мир, насажденный средствами насилия и шантажа! Что это за покой, который только потому и держался, что людям заткнули рты! Голова готова была лопнуть от всех этих мыслей.

Но что же делать? К чему готовиться, если я отвечу «нет»? Как поступит Пилат? Отдаст меня палачам, чтобы я под пыткой рассказал о своих друзьях, о семье, а может быть, и о Варавве? Прикажет тайно умертвить меня, чтобы никто не узнал, что он пытался меня шантажировать? Или решит распять меня на глазах у всех в назидание остальным? Разорит мою семью? Что будет с Тимоном? В моих ушах звучали последние слова Пилата: «Я не чудовище, что бы кто ни говорил!». Разве сказано недостаточно ясно? Разве не должно было это означать: «Берегись – может статься, они правы, и я все-таки чудовище!»

Если бы я только мог сбежать от этой муки! Куда-нибудь, где меня не достал бы никакой шантаж! Где никто не приказывает и не грозит! Где все эти терзающие душу голоса умолкнут, и наступит тишина!

Я страстно желал умереть. Разве философы[24]не научили меня, что даже из самых трудных положений есть выход? Врата, которые не закрываются никогда. Врата смерти. Через них можно ускользнуть от кровожаднейших из тиранов. Но было ли самоубийство и в самом деле верным решением? Римляне восхищались Катоном и Брутом, которые, попав в безвыходное положение, убили себя. Такой взгляд можно встретить и среди евреев. Но все же в основном мы привыкли думать иначе: жизнь – задание, данное нам Богом. Мы не вправе от него отказаться, решив, что жить – это слишком тяжелый труд. Ибо кто может знать, что еще уготовил нам Бог – Он, придающий силы неудачникам и изгоям. Так же и наши предки были оставлены всеми – оставлены множеством богов, которых почитают повсюду в мире, оставлены всеми людьми. Беспомощные и отчаявшиеся, бродили они по пустыне. Но они не сдавались. Они верили Моисею, говорившему, что Бог возложил на них миссию, от которой они не вправе отказаться!