классическому социализму изначально была присуща тенденция к недооценке институтов либеральной демократии, вернее, к отрицанию их самоценности даже в контексте признания социалистами общих демократических принципов.

В такой ситуации лозунг «демократического социализма» не меняет дела по существу, ибо просто констатирует признание левыми демократических принципов устройства существующего государства. Иными словами, тут констатируется все та же буржуазная «негативная свобода». А в результате собственная позитивная программа, как считает Хоннет, мыслится левыми исключительно в плане социально-экономических мер, не затрагивающих сферу политической свободы. При этом, однако, сам Хоннет в политическом плане не предлагает ничего, кроме опоры на все те же либеральные принципы, одновременно призывая больше внимания уделять публичной сфере, исследованием которой прославился Юрген Хабермас.

Но почему события 1917 года вообще рассматриваются именно в контексте неких «изначальных» теоретических построений, а не в контексте политической практики того времени? Почему крушение демократии в России при большевиках (но не при Ельцине и Путине) объясняют ссылками на те или иные высказывания Маркса или Ленина, тогда как десяткам и сотням случаев, когда демократические институты рухнули в ходе других, буржуазных, революций, никто не пытается искать объяснения в политической философии, например, Томаса Гоббса, Джона Локка или Ж.-Ж. Руссо, предпочитая разбираться с конкретными условиями и причинами в практической плоскости?

И все же, коль скоро вопрос об отношении социализма к демократии поставлен в теоретической плоскости, придется предпринять вызов и сделать небольшой экскурс в историю вопроса.

ИДЕАЛ КОММУНЫ

Тезис о противостоянии социализма свободе и тем более — демократии выдвинут был первоначально противниками левых из числа либералов, но речь все равно не шла о политической системе. Социалисты на рубеже XIX и XX веков совершенно однозначно связывали себя с демократической политикой и были ее органичной частью. Новое общество мыслилось авторами «Коммунистического манифеста» как «ассоциация, в которой свободное развитие каждого является условием свободного развития всех»[40]. В свою очередь, буржуазная критика социализма была направлена на защиту именно рыночной, предпринимательской свободы, без которой, по мнению либералов, не сможет развиваться экономика.

Как писал социальный философ Борис Капустин, не только приверженность принципам плюралистической демократии была изначально органической частью социалистической идеологии, но и сами эти принципы сформировались в том виде, как мы их сегодня знаем, в значительной мере благодаря успехам рабочего движения, завоевавшего равное и всеобщее избирательное право. «Демократия и освобождение низов оказались, таким образом, настолько тесно переплетены, что они наложили неизгладимые отпечатки друг на друга, причем не только на том нормативно-правовом уровне современных политических режимов, на котором суверенитет народа конституционно признается единственным источником власти, но и на самых, казалось бы, „технических“ процедурах, образующих сами „подмостки“ демократии»[41]. Ведь даже равенство граждан и партий в ходе выборов не только не является самоочевидным следствием буржуазной свободы, но не стало даже полноценным политическим фактом в странах, где рабочее и левое движение не смогло сделаться значимой политической силой, как, например, в США, где даже в начале XXI века существуют законодательные ограничения, препятствующие формированию третьей партии, и нет возможности выбрать президента простым большинством голосов избирателей. Иными словами, развитие демократии не только не является чем-то отдельным от истории социалистического движения, но, напротив, органически с ней связано настолько, что эта связь, говоря словами Капустина, отпечаталась «на ее институциональной конструкции и на ее нормативном базисе неизгладимыми следами освободительной борьбы»[42].

Как бы угрожающе ни звучал (особенно для современного уха) тезис Маркса и Энгельса о диктатуре пролетариата, у их современников не было никаких оснований предполагать, будто речь идет об установлении однопартийной системы, тотальной цензуры или несменяемости власти. Вообще возможность возникновения однопартийной системы, даже в качестве утопического проекта, просто не приходила в голову никому из социалистов, включая Ленина, вплоть до конца Гражданской войны в России. Напротив, Маркс и Энгельс понимали диктатуру пролетариата прежде всего как ряд институтов, способных защитить пролетариат от контроля со стороны бюрократии и, наоборот, подчинить аппарат государства его коллективной воле. Поэтому именно вопрос о низовом контроле над властью и выборности чиновников выдвигается у них на передний план.

Хотя высказывания Маркса о Парижской коммуне как образце рабочего государства хорошо известны, стоит все же снова вернуться к ним, чтобы понять, как он видел проблему власти. В книге «Гражданская война во Франции», анализируя опыт коммунаров, он настаивает именно на том, что структуры управления были в Париже подчинены низам общества. «Коммуна образовалась из выбранных всеобщим избирательным правом по различным округам Парижа городских гласных. Они были ответственны и в любое время сменяемы. Большинство их состояло, само собой разумеется, из рабочих или признанных представителей рабочего класса. Коммуна должна была быть не парламентарной, а работающей корпорацией, в одно и то же время и законодательствующей, и исполняющей законы. Полиция, до сих пор бывшая орудием центрального правительства, была немедленно лишена всех своих политических функций и превращена в ответственный орган Коммуны, сменяемый в любое время. То же самое — чиновники всех остальных отраслей управления. Начиная с членов Коммуны, сверху донизу, общественная служба должна была исполняться за заработную плату рабочего. Всякие привилегии и выдачи денег на представительство высшим государственным чинам исчезли вместе с этими чинами. Общественные должности перестали быть частной собственностью ставленников центрального правительства»[43].

Позднее Энгельс в предисловии к книге Маркса с одобрением отмечает, что Парижская коммуна отвергла на практике идеи бланкистов, предполагавшие «строжайшую диктаторскую централизацию власти в руках нового революционного правительства»[44]. Парижская коммуна, которая стала образцом диктатуры пролетариата, опиралась на многопартийную демократию, уважавшую не только свободу слова и собраний, но и основные правовые нормы, доставшиеся ей от прежнего режима. И хотя основоположники марксизма совершенно справедливо (опираясь на все тот же французский опыт 1871 года) подчеркивали необходимость защищать революцию от ее врагов, основной заслугой новой власти они видели именно контроль масс над бюрократией.

«Первоначально общество путем простого разделения труда создало себе особые органы для защиты своих общих интересов, — писал Энгельс. — Но со временем эти органы, и главный из них — государственная власть, служа своим особым интересам, из слуг общества превратились в его повелителей. Это можно видеть, например, не только в наследственной монархии, но и в демократической республике»[45]. Таким образом, главная и первейшая задача диктатуры пролетариата в понимании Энгельса состояла в том, чтобы трудящиеся получили возможность контролировать бюрократический аппарат и диктовать ему свою волю.

«Коммуна должна была с самого начала признать, что рабочий класс, придя к господству, не может дальше хозяйничать со старой государственной машиной; что рабочий класс, дабы не потерять снова своего только