Его обескураживала перспектива оставаться одному в большом городе, покуда он не сообразил, что можно позвонить подруге Луизе. Он тогда первым объяснит, что произошло. Должна же она знать других девушек.

У миссис Куилти Оливер оставил письмо Элизабет. В нем он винил себя за события того дня, хоть и упоминал «других, с кем ты встречалась». Сказал, что не удивлен тому, что она его бросает. «Пусть быть твоим возлюбленным мне и оказалось полезно, не думаю, что сам я был полезен тебе, поскольку характер мой совершенно несообразен. Я никогда не сумею бежать с тобой ноздря в ноздрю…» Следовало бы написать «лежать с тобой ноздря в ноздрю»– Элизабет стащила его поближе к земле. Оливер напоминал воздухоплавателя, неспособного управлять своим шаром, могущего лишь подниматься или опускаться, и вот теперь он взмывал ввысь, ввысь – раскаляя воздух у себя в уме, покуда не поплыл вновь средь утешительных угольно-голубых вершин.

Уехал он на следующий день. Элизабет так и не ответила на его письмо. В декабре он получил свежий номер «Бумаг Пресидио», небольшого периодического журнала, выходившего в Сан-Франциско, с тремя его стихотворениями. Такой журнальчик, уверял он себя, нипочем не попадет в руки его родителей. Он ошибался. Когда много лет спустя умер его отец, Оливер обнаружил, что всю свою жизнь тот коллекционировал эротику – и старую, и новую. «Бумаги Пресидио» отыскались в отцовом собрании.

Два года спустя, закончив колледж, Полин Данлэп приехала жить со своей сестрой Мод Ладлэм и Алланом, ее мужем, за кого та вышла накануне летом. Мод, старше Полин на шесть лет, вела себя по отношению к ней как приемная мать – с тех самых пор, как их отец овдовел.

Отец их умер тем мартом, оставив все наследство дочерям. За недели после его кончины осиротевшие сестры выяснили, что условия наследования известны лишь им да юристам их отца. Никто больше, похоже, не сознавал, что мистер Данлэп накопил гораздо меньше, нежели многие миллионы, ему приписываемые, или что, как верующий в право первородства, девять десятых своего состояния завещал старшей дочери. Поскольку Мод теперь была замужем, сестры решили эти факты держать при себе: Полин может выиграть от того, что будет выглядеть явной и богатой наследницей.

Оливер, знавший Полин в отрочестве, вновь открыл ее в начале того лета. Он приехал на каникулы из города, где работал теперь в отцовской конторе. И он, и Полин сразу же смекнули, кем «был» другой (из Прюэллов, из Данлэпов), эта встреча заново им понравилась, а когда позже, на вечеринке, сведшей их вместе, обоих на улице застигла гроза, возникло и заговорщичество. Они укрылись под громадным лесным буком, когда ночь рассекла молния, и выяснилось, что Полин ковыряет в носу. Оливер не сумел сделать вид, будто не заметил.

–Так вот как ты проводишь свободное время.

Полин дождалась, когда отгромыхает гром.

–Я не вытерпела. Это же и впрямь радость насущная.

Ливень стих. Они пошли обратно к освещенному дому. Лоск Полин не пострадал – его лишь спрыснуло. Кто одевает это славно слепленное юное тело, интересовался про себя Оливер, «Мейнбокер» или, быть может, «Роша»?[14] На одной руке она носила желтый брильянт размером с дайм, на запястье – массивные зеленые камни; угорла розово касалась ее кожи великолепная слеза жемчужины на бархатной тесьме. Даже после дождя прическа ее хранила опрятность своего изображения на ротогравюре: волосы были гладко зачесаны со лба назад, укромные завитки за ушами украшены звездочками настоящих, не увядших васильков. Глаза – чисто белые с голубым – посмотрели на Оливера с влажным блеском, когда она взмолилась:

–Ты никому не скажешь?

–Ни за что – при условии, что ты со мной завтра поужинаешь. Иначе…– Ох, завтра никак не выйдет. Зато выйдет послезавтра вечером.

Они отужинали. Ему она понравилась достаточно для того, чтобы выйти с нею еще раз. А понравилась потому, что с такой готовностью ему доверяла. Он же ей нравился, потому что ему легко было доверять. Он держал себя и вообще держался так, как тот, кто не только в школу ходил.

Меньше понравилось ей то, что он остановился на той разновидности ласк, что повежливей. Оливер не сумел бы сказать, что́ вдохновило его щепетильную сдержанность. Он попросту чувствовал, что не может злоупотребить такой открытостью. Благопристойность его, вероятно, выражала страх соблазнить кого-то богатого: среди прочего «доверие» означало умение хорошенько управляться с деньгами людей.

В одной придорожной таверне он наблюдал, как она проворно уничтожает каре ягненка палочками из нержавеющей стали, которые Полин всегда носила с собой. Это представление, выполнявшееся одной рукой, подрывало все известные законы физики. Оливер спросил:

–Как тебе удается? Ты – лучше любого узкоглазого.

–Ох, не говори такое слово! Ты киножурналы видел? Целые семьи остались без крова, потому что их дома разбомбили![15] Мне не терпится туда поехать, сделать хоть что-то. Им так нужна помощь.

–Ты серьезно?

–Насколько мне кажется.

–Так поезжай. Вступи в Красный Крест. Пойди доброволицей с квакерами[16].

–Ой нет. Я должна сама посмотреть. Я хочу принимать решения, что мне делать.

–Все равно можно туда отправиться…

–Мне это не по карману.

–Ты это не всерьез, видишь? Половину своих драгоценностей могла бы заложить и заново отстроить Нанкин[17].

–Они не мои. Пока еще,– быстро добавила она. А подавшись вперед, тут же призналась:– Я же не только в носу ковыряю, я на довольствии до двадцати пяти.

–А к тому времени твои кредиты по открытым счетам станут пятизначными…

–Ой, одежду мне Мод покупает. А на Китай не даст.– Она поела еще каре. Самым подкупающим манером она взглянула сквозь его глаза прямо в него самого.– А почему ты не хочешь со мной спать? Дело в тебе или во мне? Мне надо попробовать «Табу»? «Спасательный круг»?[18]