Он опять едва со стола не слетел от напряжения.

— Тебя как звать? Молчишь? Ну ладно, запишем Василием, — объявил Севериныч.

И подмигнул. Словно пролистал попаданцу мозги и знал всю его подноготную.

— Так, лежи смирно и ровно, и хвост вытяни — измерять тебя будем. Луша, придержи его за шкирку, чтобы не баловал!

— Он не будет, — синеглазка нежно почесала Василия под подбородком. Он заурчал, не зная, обижаться, что она так панибратски почесывает незнакомого мужчину, или уплощиться от счастья.

А Севериныч вытянул из воздуха линейку размером со стол и уложив рядом с баюном, зашлепал губами, словно так помогая себе производить в уме вычисления. Что-то записал на листе бумаги, и повторил измерения рукой, растянув большой и указательный пальцы на максимум. Снова записал.

— Так, семь пядей. Не во лбу, конечно, а от ушей до хвоста. Но для баюна вполне подходящий размер. Тем более молодой, еще вырастет. А весу в нем…

Василий неожиданно для себя оказался не на столе, а свернувшимся в клубок в плоской чашке старинных тяжелых весов. Такие случались разве что в музее торговли или в исторических фильмах. Где похожие на лебедей красные стрелки на могучем основании должны были поцеловаться, когда на вторую чашку укладывали гири, соответствующие массе товара.

Чаша с Василием ушла вниз. Но когда староста самоуправы стал вытаскивать прямо из воздуха и класть на вторую тяжелые гири почерневшего железа — легонько пошла кверху. И уравновесилась самой маленькой гирькой — граммов на пятьдесят.

— Весу в нем… — Севериныч сощурился, — тридцать два фунта с четвертью. Маловато будет. Похоже, голодом его морили. Луша! Обеспечь сотруднику усиленное питание!

— Ага.

— Шерсть палевая с черными полосами. Нет, черная с палевыми. Глаза зеленые. И характерный шрам от ожога на правом боку. И мазь прихвати в аптечке живительную! Бедолага, — Севериныч все же почесал Василия за дернувшимся ухом. — Пришлось тебе хлебнуть.

Баюн едва не расплакался от жалости к себе. И не заметил, как коварный старикашка-с-локоток пришлепнул ему печать к хвосту. Ту самую, большую, круглую. И напялил вонючий ошейник с медалькой.

Василий взвился. Василий заорал.

— Сидеть! Нешто не понимаешь, что тебе, как сотруднику, бляха с нумером полагается? И ошейник антиблошиный и антиклещевой?

Но печать, печать на хвосте? Основание хвоста чесалось и свербело.

Василий стал яростно плеваться и вылизываться.

— Может, он проголодался?

— Да и правда, затянул я что-то, — покаялся вертлюжинский староста, пряча в папочку заполненные документы. — Снимай его, Луша, со стола да кормить веди. Запечатляй. Должен у него быть один хозяин.

Василий возмущенно мяукнул. А Луша резко сказала:

— У котов хозяев нет.

Севериныч соскользнул со своих подушек, выскочил из-под стола и подпрыгнул, заглядывая девушке в лицо:

— Зато ты за него теперь полную ответственность несешь. А то как я миру объясню, что мы взяли на довольствие э-э… преступный элемент?

Тут возразить было нечего.

Глава 5

Луша сняла с гвоздика ключ и отперла дверь в горницу. Если контора была унылой, как баклажан, то здесь девушка-полицейский устроила все по своему хотению. Ну или ее начальство. Есть же тысячелетние каноны по обустройству девичьих горниц. Даже если они на первом этаже.

Во-первых, печка. Она вылезала беленым боком из стены, занимая едва ли не треть помещения. Вторую треть занимала двуспальная кровать с купеческим набором подушек под ажурной накидкой.

Поддувала печки были закрыты чугунными дверцами с узорами из цветов и листьев. Под самой трубой имелись три печурки-вдавлины, в которых держали то, что надо держать в тепле. Или можно было быстро что-то мелкое высушить.

Василий чихнул от резкого запаха трав. Их пучки висели на отполированной жерди у печной трубы рядом с просторными холщовыми штанами на лямках. Луша быстро сгребла штаны и кинула в узкий гардероб. Баюн успел заметить в нем несколько платьев под кисеей и парадный белый полицейский мундир с серебряными гербовыми пуговицами.

Дверь гардероба неприятно заскрипела петлями и закрылась.

Василий, томимый любопытством, медленно двинулся по домотканым полосатым половичкам. Их согрело падающее в окошки солнце, и ступать бархатными подушечками лап было приятно. Как и по белому, ошкуренному, но некрашеному полу из широких досок.

— Освоился, ты глянь… — усмехнулся Севериныч, который все никак не хотел отстать и то ли прошлепал за ними следом, то ли материализовался прямо из воздуха, как и положено домовому.

Сперва все пялился, как сова, поесть не давал спокойно, и теперь на хвосте висит.

Василий с разгону вспрыгнул на столешницу под ростовым зеркалом в резной деревянной раме и уставился на себя, насколько же хорош в кошачьем облике. И что ему какой-то Севериныч…

— Ты куда полез? — схватила баюна за шкирку Луша. — Это не зеркало. Это рабочий инструмент.

Василий фыркнул. Знаем мы эти инструменты! Хотя правда, на столешнице ни одного флакона, ни даже щетки для волос. Вот у Зинки…

— И когти о него точить не вздумай. Да, когти…

Луша привела баюна к неошкуренному столбику, подпирающему поветь с дровами. Сильными руками схватила за лапы и несколько раз провела ими по коре. Василий, инстинктивно выпустивший когти, понял, как же это приятно!

Соседский барсик вот так же точил их о мебель, чтобы не торчали из подушечек и не ранили. Кошкам маникюрных ножниц не выдают.

Василий заурчал.

— Вот и молодец. Вот и умница.

Луша почесала баюна за ухом, и он аж уплощился от удовольствия.

— Зеркало мы включаем, когда начальство приезжает. Вот приедет Лучезар Аспидович…

И почему это у начальства всегда такие противные имена?

— На речку его своди, — подал голос Севериныч с крыльца. — И вымой как следует. Полотенце тебе сейчас вынесу.

Вся млеющая в зное деревенская улица, пропахшая спорышем и золототысячником, извертелась, выкручивая головы. И бабки на завалинках, и малявки, и окашивающие межи мужики, и тетки, трындящие у колодца, пока вниз на очепе ползет тяжелое ведро… все и каждый смог налюбоваться, как мимо идет, направляясь к речке, красивая девушка в форме. А рядом с ней гордо выступает на шлейке огромный величественный кот.

Следом же бежали ребятишки.

Кот вертел башкой. И, как ему казалось, незаметно поглядывал на небо. Ждал погони. Но небо было прозрачным и синим, как и положено небу в середине августа. И пустым. Исключая ласточек и похожие на пухлых овечек облачка.

Лепота, зной, жужжание насекомых. Василий дернул ухом.

Подбегало не насекомое.

По утоптанной тропинке неслась к ним босая мелкая девушка, закутанная в густую рыбацкую сеть. Похоже, она только что выкупалась, как была, не раздеваясь. Хотя