Но Интернет все делает личным. Интернет заставляет нас считать, что, поддерживая кого-то, мы лично разделяем его опыт – то есть солидарность становится вопросом идентичности, а не политики или морали, и это является причиной огромной взаимной уязвимости в повседневной жизни. В такой ситуации вместо проявления очевидной поддержки чернокожих американцев, борющихся с полицейским государством, или полных женщин, которым приходится прикладывать массу сил для покупки стильной и красивой одежды, Интернет заставляет меня выражать солидарность посредством собственной идентичности. Конечно, я поддерживаю борьбу чернокожих американцев, потому что сама имею азиатские корни и на себе испытала превосходство белых. (Вообще-то, будучи азиаткой по происхождению и относясь к меньшинству, которое часто считают наиболее близким к белым, я порой имела определенные преимущества из-за неприятия белыми афроамериканцев.) Конечно, я понимаю, как трудно покупать одежду женщинам, которыми индустрия моды пренебрегает, потому что сама нахожусь на грани подобного состояния. Подход, при котором для поддержки других приходится ориентироваться на собственную личность, весьма далек от идеала.

В такой ситуации люди испытывают больше комфорта от ощущения несправедливости, чем от чувства свободы. И это часто проявляется с теми, кто объективно не является жертвой. Например, активисты, борющиеся за права мужчин, ощущают солидарность, основанную на абсурдном утверждении, что мужчины – это люди второго сорта. Националисты сплачивают белых, опираясь на идею о том, что белые, особенно мужчины, подвергаются опасности. И это при том, что 91 процент списка Fortune 500 являются белыми мужчинами, 90 процентов выборных должностей в США занимают белые и именно белые представляют собой подавляющее большинство среди руководителей в сфере музыки, книгоиздания, телевидения, кино и спорта.

Обратным образом та же динамика проявляется в ситуациях, где заявления об уязвимости оправданны и исторически закреплены. Величайшие моменты феминистской солидарности в последнее время связаны не с позитивным видением, но с широко распространенным принижением мужчин. Эти моменты навсегда изменили наш мир: кампания #YesAllWomen в 2014 году стала ответом на резню в Айла-Висте, где Эллиот Роджер убил шесть человек и ранил четырнадцать, стремясь отомстить женщинам, отвергавшим его. Женщины ответили на это событие тошнотворным признанием: массовое насилие почти всегда связано с насилием женщин, и женщины почти всегда идут навстречу мужчинам из реального страха перед насилием с их стороны. В свою очередь, некоторые мужчины отреагировали на то же событие иначе. Они увидели в нем совершенно ненужное напоминание о том, что «не все мужчины» таковы. (Однажды я столкнулась с аналогичной ситуацией: совершенно незнакомый мужчина принялся оскорблять меня на улице; мой спутник заметил мое раздражение и любезно напомнил, что не все мужчины – козлы.) Женщины начали размещать в Twitter и Facebook посты с хэштегом #YesAllWomen в поддержку очевидной, но очень важной мысли: не все мужчины заставляют женщин бояться, но все женщины испытывали страх из-за мужчин. Кампания 2017 года #MeToo началась спустя несколько недель после дела Харви Вайнштейна. Открылись шлюзы, и женщины одна за другой стали делиться историями о насилии со стороны мужчин, облеченных властью. Эти истории встречали с недоверием – все просто не может быть так ужасно; в этом есть нечто подозрительное. Но женщины находили друг друга, поддерживали и показывали миру огромные масштабы и неизбежность мужского злоупотребления властью. Они говорили одновременно и снабжали свои истории хэштегом #MeToo.

В обоих случаях совершенно естественным образом соединились разные виды солидарности. Индивидуальный женский опыт виктимизации[12] породил моральное и политическое неприятие подобного положения. И в то же время в самом хэштеге – в его форме и образе мышления, который он поддерживал и укреплял, – было нечто такое, что стирало разнообразие опыта, пережитого женщинами, и превращало этот опыт в символ уязвимости. То есть принадлежность к женскому полу автоматически делала женщин уязвимыми. Хэштег был придуман специально, чтобы вырвать заявление из контекста и сделать его частью глобального мышления. Женщина, участвовавшая в одной из этих кампаний, превращалась в предсказуемый объект мужской агрессии: в тот момент, когда на нее набросился начальник или в ее дом проник незнакомец. Вся остальная ее жизнь, наверняка менее предсказуемая, оставалась невидимой. Хотя женщины пытались использовать обе кампании для того, чтобы перехватить контроль над ситуацией, эти хэштеги, по крайней мере частично, подкрепляли то, что пытались уничтожить: женственность – это история потери контроля. Эти хэштеги неразрывно связали феминистскую солидарность и общую уязвимость, словно мы неспособны ощутить солидарность на ином основании. Конечно, наша общность очень важна, но в женских историях не все похоже – одни и те же факторы кому-то помогли выжить, а кого-то заставили сдаться. И эти различия высвечивают путь к лучшему миру. Поскольку в твите нет места для рассказа о личном опыте, а хэштеги незаметно объединяют отдельные заявления в историю отсутствия контроля, критикам кампании #MeToo стало гораздо легче заявлять, что женщины сами должны понимать, что свидание с неподходящим партнером неизбежно ведет к изнасилованию.

Удивительно, что такие хэштеги – по сути своей эксперименты в цифровой архитектуре – так сильно повлияли на наш политический дискурс. Наш мир был бы иным, если бы на форуме 4chan ником по умолчанию не был Anonymous, если бы все социальные сети не ориентировались на личные профили, если бы алгоритмы YouTube не показывали пользователям все более экстремальный контент, чтобы удержать их внимание, и если бы хэштегов и ретвитов попросту не существовало. Именно хэштеги, ретвиты и профили делают солидарность в Интернете неразрывно связанной с демонстрацией, идентичностью и саморекламой. Большинство самых явных жестов солидарности – это всего лишь представление, как вирусные репосты или фотографии аватарок с фильтрами, связанными с определенными идеями. Реальные же механизмы проявления политической солидарности, забастовки и бойкоты, существуют где-то на периферии. Экстремальные проявления перформативной солидарности весьма неприглядны: христианский автор из Интернета призывает других консерваторов заявлять баристам в Starbucks, что их имена «Веселого Рождества»; Нев Шульман из телевизионного шоу «Сом» фотографируется в лифте с прижатой к сердцу рукой и снабжает селфи такой подписью: «Настоящий мужчина демонстрирует свою силу через терпение и честь. В этом лифте нет места насилию». (В колледже Шульман избил девушку.) Демонстративная поддержка чернокожих женщин в социальных сетях (после выборов белые пишут в Twitter: «Черные женщины спасут Америку», а Марк Руффало[13] заявляет, что он молился и Бог ответил, приняв образ чернокожей женщины) часто отражает странную потребность белых подчеркнуть свою приверженность идеологии равенства, что, по-видимому, позволяет им расслабиться. В книге «Представление себя другим в повседневной жизни» Гофман пишет, что восприятие публикой роли исполнителя делает эту роль более значимой, чем само исполнение. Именно это происходит с сетевой демонстрацией солидарности – эта манера слушания и восприятия настолько экстремальна и перформативна, что часто превращается в обычное шоу.