От киоска Союзпечати пахло типографской краской. Витрина пестрела обложками журналов, конвертами пластинок-миньонов, открытками с физиономиями артистов, школьными тетрадками и прочей канцелярской хренью. Киоскерша читала журнал «Огонек».

При взгляде на первые полосы давно забытых газет, мне вспомнился древний антисоветский анекдот, где киоскер общается с покупателем: читали что в «Известиях» пишут? «Правды» нет! «Советскую Россию» продали, остался только «Труд» за две копейки.

Этот «Труд» за две копейки я и купил, получив на сдачу весомую пригоршню мелочи.

Сунув газету под мышку, отправился к квасной бочке, где под брезентовым навесом коротала время дородная продавщица в желтовато-белом халате. Прейскурант гласил: Квас хлебный;

Литр – 12 коп.

Большая кружка – 6 коп.

Маленькая кружка – 3 коп.

– Налейте, пожалуйста, маленькую, – попросил я, протягивая пятак. Полюбовавшись на сомнительное полоскание кружки в фонтанчике, получил ее наполненную неожиданно прохладным квасом и две мокрые копейки сдачи.

Что интересно, вкус кваса из бочки не изменился до наших дней – удивительная стабильность.

Усевшись на краю скамейки, развернул газету.

Что там пишет профсоюзная пресса?

Не особо вникая, пробежал глазами по заголовкам.

«Повышать культуру производства» – пространный текст на четверть полосы. «Механизация и автоматизация, – писал безвестный капитан-очевидность, – важный, но далеко не единственный показатель культуры производства. Успешное использование механизмов и автоматики немыслимо без образцового порядка на рабочем месте». Интересно, вот умели же писать таким суконно-посконным слогом, что начиная читать второе предложение уже забываешь, о чем было первое.

«Тебе пятилетка» – очередные достижения советской промышленности обещали обувным фабрикам Сибири сколько-то миллионов квадратных дециметров хромовой кожи.

«Рабочая высота», про знатного токаря-пекаря

«Вечная дружба» с братским чехословацким народом. Они друг другу-то оказались не братья, не то что нам.

«На полях страны» – яровым клином засеяна хренова туча гектаров.

«Выступление Р. Никсона» – главгад из Вашингтона рассуждал о непростом выборе: вывести своих обосравшихся вояк из Вьетнама прямо сейчас или подождать пока им не наваляют еще побольше.

В рубрике «физкультура и спорт» сообщали, что Старшинов успел наколотить уже триста восемьдесят шайб и, наконец, «Последняя колонка» задавалась вопросом: «Сколько глетчеров в Казахстане?»

Глетчеры эти меня доконали, свернув газету аккуратной трубкой, засунул в урну.

Тут кстати подкатил автобус – двадцать четвертый маршрут «микрорайон – вокзал». Он тоже изнывал от жары, о чем говорило несчастное выражение его квадратной морды и тяжелое дыхание перегретого мотора.

Старушки с подростком окинули автобус равнодушными взглядами – им было со мной не по пути. Девица из будки куда-то исчезла, видать просто приходила позвонить.

Я вошел через переднюю дверь, пытаясь вспомнить сколько стоит проезд. Вроде бы шесть копеек. Или пять? Ладно, мне не жалко, бросил в прорезь кассы десятник и открутил билет. По привычке проверил не счастливый ли, и пройдя в конец пустого салона плюхнулся на свободное место. Тут же понял, зря это сделал – кресло было раскалено, и моя рубаха на спине моментально пропиталась потом.

Гармошки дверей с шипением распрямились, автобус взвыл натруженным движком и покатил, неспешно ускоряясь. Сразу стало легче – все окна и люки на крыше были открыты настежь и во время движения салон неплохо продувался.

Итак, чем же примечателен семьдесят второй? Конечно же первым визитом Никсона в Москву и началом политики разрядки, будь она неладна. Еще? Еще конечно же злополучной Мюнхенской олимпиадой с захватом заложников и хоккейной суперсерией СССР-Канада, окончившейся нашим проигрышем в одну шайбу. Семьдесят второй был годом авиакатастроф – по разным причинам разбилась куча самолетов. Из курьезного, вот прямо сейчас в июне будет принят указ по борьбе с пьянством и водку станут продавать с одиннадцати утра. И, наконец этот год станет последним относительно здоровым годом для Брежнева. Поскольку структура политической власти, предусматривает принятие решений по всем сколько-нибудь важным вопросам исключительно на самом высоком уровне – уровне первого лица, вместе с дряхлеющим генсеком будет деградировать вся страна.

Глава 4

Я ехал, и от нечего делать, глазел по сторонам. Непривычно пустой проспект катился нам навстречу. Он разительно отличался от того современного целлулоидно-яркого, сверкающего огнями и ядовитой расцветкой к которому я привык. Серые фасады домов, блеклые витрины магазинов, лаконичные черно-белые вывески: Хлеб, Бакалея, Парикмахерская, Сберкасса, Почта.

Машин раз в десять меньше, чем сейчас и те бледных неброских цветов. Рекламные баннеры и растяжки заменяют редкие выцветшие на солнце красные полотнища с призывами: «Решения XXIV съезда в жизнь» и «Девятой пятилетке ударный труд».

Мы миновали серого гранитного Ленина, у постамента которого угрюмо толпились каменные тролли, изображающие революционных солдат и матросов, и въехали на Вокзальную площадь.

Длинное здание вокзала, было построено еще до «эпохи исторического материализма» и имело антикварный вид. Его облезлый фасад в виде триумфальной арки с пилястрами украшали старинные часы и горделивая надпись «Обнорск – Главный», хотя никаких других вокзалов в Обнорске не имелось ни тогда, ни сейчас.

Посреди площади был разбит маленький сквер, в центре которого стоял памятник женской голове. Вернее, конечно, не только голове, а всей революционерке Любе Громовой, но возможно скульптор не знал, как выглядела Люба, поэтому просто изваял трехметровую прямоугольную стелу, на вершину которой водрузил эту самую голову с развевающимися волосами. Из одежды у головы имелся шейный платок, который по странной прихоти скульптора, развевался в другую от волос сторону. Любу кто-то замучил, то ли белогвардейцы, то ли черносотенцы, что, в общем-то, немудрено, ведь злые языки утверждали, что ее настоящее имя Либа, а фамилия – Канцеленбоген.

На площади, которую я помнил всегда запруженной разнообразной публикой, толпами такси, маршруток и прочим общественным транспортом, ныне народу было раз-два и обчелся.

С левой стороны площади тянулась цепь лотков под тентами из грубой полосатой ткани. Тут продавали мороженое и пирожки, тот же квас, овощи и даже замороженную рыбу.

Женькино варенье давно и бесследно растворилось в недрах моего молодого организма, поэтому я подошел к палатке с пирожками, которая как выяснилось, торговала от кулинарии N6 райпотребсоюза и приобрел беляш, отдав за жирное великолепие с кусочком мяса внутри, пятнадцать копеек.

* * *

Все-таки замечательная вещь визуальная память. Генкин дом я опознал почти сразу же, и пошел к нему через площадь, на ходу уминая беляш и стараясь при этом не обляпаться текущим из него горячим соком.

Дом у Генки сталинский, постройки сороковых годов. С огромными дверями и широкими лестничными маршами. Эту двушку им дали в шестидесятом,