Он дошел до конца стола, где было разбросано с полдюжины номеров журнала «Стрэнд мэгэзин», разноцветные обложки которого изображали улицу Стрэнд, слегка меняя ракурс от номера к номеру. Дэлглиш взял номер за май 1922 года. На обложке значились рассказы П.Г. Вудхауса, Гилберта Франкау, И. Филипса Оппенгейма и специальная статья Арнольда Беннета. По-настоящему же двадцатые оживали на страницах рекламы. Сигареты по пять шиллингов и шесть пенсов за сотню; спальня, обставленная за тридцать шесть фунтов; муж, озабоченный явным недостатком либидо у собственной жены и возвративший ее в хорошее расположение духа, незаметно бросив щепотку чудодейственных солей в утренний чай.

Наконец он спустился в картинную галерею. Дэлглиш сразу понял, что она предназначена для серьезных исследователей. Рядом с каждой картиной висела табличка, сообщавшая о главных галереях, где выставлены другие работы данного художника. По сторонам камина располагались выставочные стенды с письмами, рукописями и каталогами; увидев их, Дэлглиш подумал о библиотеке. Именно на этих полках двадцатые-тридцатые представлены наиболее полно. Именно писатели — Джойс, Во, Хаксли, — а не художники оказались убедительны в толковании тех смутных лет и смогли, в свою очередь, на них повлиять. Пока Адам медленно шел мимо пейзажей Пола и Джона Нэшей, ему пришло в голову, что катастрофа 1914–1918 годов, тогдашние кровь и смерть породили ностальгическую тоску о провинциальной Англии, ее мире и покое. Здесь висел пейзаж, воскрешающий ту райскую безмятежность и написанный очень традиционно — при всем богатстве и оригинальности стиля. Бревна, аккуратно сложенные у стены фермерского дома, возделанные поля, небо, кусок пустынного пляжа… Пронзительные свидетельства, напоминание об ушедшем поколении. Людей не было. Дэлглишу мерещилось, что они окончили дневной труд, развесили все по местам и тихо оставили этот мир. Конечно, столь безупречно ухоженных полей не бывает. Они были возделаны не ради потомков, но во имя неизменного и бесплодного постоянства. Во Фландрии природу рвали на части, насиловали, гноили; здесь же чье-то воображение вернуло ей бесконечный покой. Дэлглиш не ожидал, что традиционный пейзаж способен вызывать у него такое беспокойство.

Он с облегчением перешел к религиозным аномалиям Стэнли Спенсера и разнообразным портретам: эксцентричным работам Перси Уиндама и более расплывчатым, небрежным — Дункана Гранта. Выставленные здесь художники были Дэлглишу в основном знакомы. И почти все они доставляли ему удовольствие. При этом чувствовалось огромное влияние континентальных мастеров, несравнимо более великих. Макс Дюпейн не смог раздобыть самые замечательные работы каждого художника, но ему удалось собрать коллекцию, достаточно разнообразную и дающую представление об изобразительном искусстве между войнами, — а это, в конце концов, и было его целью.

В галерее уже был один посетитель: худенький юноша, одетый в джинсы, потрепанные кроссовки и большую теплую куртку с капюшоном, в сравнении с которой его ноги походили на тонкие палочки. Приблизившись к парню, Дэлглиш увидел бледное, тонкое лицо. Волосы скрывала глубоко надетая шерстяная шапка. С момента прихода Адама мальчик неподвижно стоял перед батальным полотном Пола Нэша. Дэлглиш и сам хотел рассмотреть картину повнимательнее, и они минуту простояли бок о бок, молча.

Эту работу, называвшуюся «Пашндейл-2», он видел впервые. В неуклюжих мертвых телах было все: ужас, тщета, боль. Наконец нашлась картина, которая оказалась доходчивее любых слов. Изображенная здесь война — не его. И не его отца. Она теперь почти стерлась из памяти ныне живущих мужчин и женщин. Способен ли какой-нибудь современный конфликт вызвать такую неизбывную печаль?

Посетители музея стояли молча, каждый со своими мыслями. Дэлглиш уже хотел идти дальше, как вдруг мальчик спросил:

— Как вы думаете, это хорошая картина?

Серьезный вопрос пробудил в Дэлглише, не хотевшем показаться знатоком, какую-то осторожность и нерешительность.

— Я не художник, не искусствовед. Думаю, что картина хорошая. Я бы с удовольствием повесил ее у себя дома.

При всей беспросветности, ей найдется место в просторной квартире над Темзой. Эмма была бы счастлива видеть ее там. Она разделила бы его нынешние чувства.

— Раньше она висела в доме моего деда, в Суффолке. А он приобрел ее в память о своем деде, погибшем у Пашндейла.

— Как картина попала сюда?

— Ее хотел заполучить Макс Дюпейн. Он ждал до тех пор, пока дед не оказался на мели, и купил ее по дешевке.

Дэлглишу никак не удавалось придумать подходящий ответ. Через минуту он спросил:

— Вы часто приходите на нее посмотреть?

— Да. Они не могут этого запретить. Когда я на пособии, мне не нужно платить. — Мальчик отвернулся и добавил: — Забудьте мои слова. До сих пор я никому об этом не рассказывал. Я рад, что вам понравилась картина.

И он ушел. Чем спровоцировано это неожиданное признание? Может быть, они чем-то незримо обменялись, пока молча стояли перед картиной? Конечно, мальчик мог врать, и все же Дэлглиш так не думал. Он только поражался дотошности Дюпейна. Решив ничего не рассказывать Акройду о встрече у картины, Дэлглиш еще раз медленно прошелся по комнате и отправился назад, в Комнату убийств.

Конрад сидел в кресле у камина; на столе перед ним были разложены книги и периодика. Уходить он пока не собирался.

— По делу Уоллеса теперь есть другой подозреваемый, — сообщил Акройд. — Ты знал? До недавнего времени о нем ничего не было известно.

— Да, слышал. Если я не ошибаюсь, его звали Парри. Он тоже мертв. Ты не раскроешь это убийство, Конрад. И потом, тебя интересует убийство в связи с его эпохой, а не разгадка преступления.

— Мы по верхам не скачем, старина. Хотя вообще-то ты прав. Я не должен разбрасываться. Если тебе пора ехать — поезжай, обо мне не беспокойся. Я тут собрался в библиотеку. Хочу сделать несколько копий. Останусь до закрытия, до пяти. Мисс Годбай любезно предложила подбросить меня до метро. Какое доброе сердце бьется в этой внушительной груди!

Несколькими минутами позже Дэлглиш, полный впечатлений, ехал обратно. Годы между войнами. «Потерянное поколение», память, обожженная ужасами Фландрии. Англия, которую ждал близкий позор, продралась сквозь это время и смогла миновать большую опасность. Те два десятилетия оказались эпохой потрясающего многообразия и небывалых общественных изменений. И все же чем они так привлекали Макса Дюпейна, посвятившего жизнь их описанию? В конце концов, он этим увековечивал собственное время. Он покупал первые издания книг, сохранял газеты и журналы. «Обломки эти средь моих руин — опоры».[7]Вот оно! Значит, Дюпейн увековечивал сам себя? И музей, основанный им и названный его именем, — жертва, охраняющая от забвения? Быть может, в этом и заключается привлекательность любого музея? Поколения ушли, но то, что ими создано, нарисовано, написано, их устремления и результаты — здесь. Хотя бы отчасти. Создавая мемориалы не только прославленным, а еще и многим безымянным жертвам, не надеемся ли мы упрочить собственное бессмертие?